Неточные совпадения
Петр глянул
в сторону, куда указывал барин. Несколько телег, запряженных разнузданными лошадьми, шибко катились по узкому проселку.
В каждой телеге сидело по
одному, много по два мужика
в тулупах нараспашку.
Теперь у меня приказчик [Приказчик — здесь: управляющий хозяйством имения.] из мещан: [Мещане —
одно из сословий
в царской России.] кажется, дельный малый.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего
одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый
в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Одна только беседка из сиреней и акаций порядочно разрослась;
в ней иногда пили чай и обедали.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под
одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и
в особенности я, и
в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни
в чем не стеснял моей свободы.
Павел Петрович ни
одного вечера не проводил дома, славился смелостию и ловкостию (он ввел было гимнастику
в моду между светскою молодежью) и прочел всего пять-шесть французских книг.
Павел Петрович встретил ее на
одном бале, протанцевал с ней мазурку,
в течение которой она не сказала ни
одного путного слова, и влюбился
в нее страстно.
Один старик Прокофьич не любил его, с угрюмым видом подавал ему за столом кушанья, называл его «живодером» и «прощелыгой» и уверял, что он с своими бакенбардами — настоящая свинья
в кусте.
— Вот как мы с тобой, — говорил
в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него
в кабинете: —
в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь,
одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Речь зашла об
одном из соседних помещиков. «Дрянь, аристократишко», — равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним
в Петербурге.
Тогдашние тузы
в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли
одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и
в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а
в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить
в наше время могут
одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
— Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть
одно постановление
в современном нашем быту,
в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
— Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от ***
в тридцати верстах. Я его давно не видал и мать тоже: надо стариков потешить. Они у меня люди хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них
один.
(Действительно, приятели, возвратясь к себе
в номер, нашли там карточку с загнутыми углами и с именем Ситникова, на
одной стороне по-французски, на другой — славянскою вязью.
[Вязь — старославянский шрифт,
в котором все буквы связаны и переходят
одна в другую.])
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич
в первый раз сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к
одной здешней даме, которая совершенно
в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
Ни
одна из них не была бы
в состоянии понять нашу беседу; ни
одна из них не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!
Народу было пропасть, и
в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно
один из них, который прожил недель шесть
в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их
в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и
в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).]
в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
— Ну что? — спросил Базаров Аркадия, как только тот вернулся к нему
в уголок, — получил удовольствие? Мне сейчас сказывал
один барин, что эта госпожа — ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну, а по-твоему, что она, точно — ой-ой-ой?
Одно пошлое ее отталкивало, а
в пошлости никто бы не упрекнул Базарова.
Приятелей наших встретили
в передней два рослые лакея
в ливрее;
один из них тотчас побежал за дворецким. Дворецкий, толстый человек
в черном фраке, немедленно явился и направил гостей по устланной коврами лестнице
в особую комнату, где уже стояли две кровати со всеми принадлежностями туалета.
В доме, видимо, царствовал порядок: все было чисто, всюду пахло каким-то приличным запахом, точно
в министерских приемных.
— Благодарствуйте, что сдержали слово, — начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед
один иногда наезжает
в карты играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества
одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно
одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья
в лесу; ни
один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
— Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не
в том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества,
одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
Фифи радостно бросилась вон,
в надежде, что ее поведут гулять, но, оставшись
одна за дверью, начала скрестись и повизгивать. Княжна нахмурилась, Катя хотела было выйти…
Душа ее наполнится внезапною смелостию, закипит благородным стремлением; но сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и только
одно ей и нужно
в это мгновение: чтобы не дул на нее этот гадкий ветер.
— Ничего! поправимся.
Одно скучно — мать у меня такая сердобольная: коли брюха не отрастил да не ешь десять раз
в день, она и убивается. Ну, отец ничего, тот сам был везде, и
в сите и
в решете. Нет, нельзя курить, — прибавил он и швырнул сигарку
в пыль дороги.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею,
в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика
в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил
один другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал другой.
Старик
один засмеялся; Аркадий выразил улыбку на своем лице. Базаров только затянулся. Беседа продолжалась таким образом около часа; Аркадий успел сходить
в свою комнату, которая оказалась предбанником, но очень уютным и чистым. Наконец вошла Танюша и доложила, что обед готов.
(Библ.)] а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов
в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни
одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины
в лесу», [«Алексис, или Хижина
в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
В переводе на русский издавался
в 1794, 1800, 1804 годах.] писала
одно, много два письма
в год, а
в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места.
Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало,
одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая
в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко
в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали
в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы.
— Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец
в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит,
одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я…
— А вот что; сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а
в сущности
одно и то же.
— За который ты получил Владимира? [Владимир —
в данном случае:
один из царских орденов.] — подхватил Базаров. — Знаем, знаем… Кстати, отчего ты его не носишь?
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего говорить, каков был
в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил
в другую сторону за налимами, ершами и раками; за
одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не
одну преданность и нежность:
в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу
в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами
одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел
в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад
в свою каморку; когда старички остались
одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь.
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых
в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас
в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется
одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался
в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей
в доме, а ее больше всех;
один Прокофьич не смутился и толковал, что и
в его время господа дирывались, «только благородные господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели».
— Я Николая Петровича
одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей
в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня
в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
«За что он меня так благодарит? — подумал Павел Петрович, оставшись
один. — Как будто это не от него зависело! А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше,
в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею».
— Кто же ею не дорожит? — спросил Аркадий, а у самого
в уме мелькнуло: «На что она?» — «На что она?» — мелькнуло и у Кати. Молодым людям, которые часто и дружелюбно сходятся, беспрестанно приходят
одни и те же мысли.
— Ты
одна? — раздался возле нее голос Анны Сергеевны. — Кажется, ты пошла
в сад с Аркадием.
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей
в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась
в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
— А я хочу попросить тебя об
одной вещи… пока еще моя голова
в моей власти.
Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди,
один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника
в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице.
Знакомцы наши изменились
в последнее время: все как будто похорошели и возмужали;
один Павел Петрович похудел, что, впрочем, придавало еще больше изящества и грансеньйорства его выразительным чертам…