Неточные совпадения
— Да, — процедил сквозь зубы Николай Петрович. — Подбивают их, вот что беда; ну, и настоящего старания все
еще нету. Сбрую портят. Пахали, впрочем, ничего. Перемелется — мука
будет. Да разве тебя теперь хозяйство занимает?
Павел Петрович вынул из кармана панталон свою красивую руку с длинными розовыми ногтями, руку, казавшуюся
еще красивей от снежной белизны рукавчика, застегнутого одиноким крупным опалом, и подал ее племяннику. Совершив предварительно европейское «shake hands», [Рукопожатие (англ.).] он три раза, по-русски, поцеловался с ним, то
есть три раза прикоснулся своими душистыми усами до его щек, и проговорил...
Еще прежние туда-сюда; тогда у них
были — ну, там Шиллер, [Шиллер Фридрих (1759–1805) — великий немецкий поэт, автор пьес «Коварство и любовь», «Разбойники» и др.] что ли, Гётте [Гетте — искаженное произношение имени Вольфганга Гёте (1749–1832) — великого немецкого поэта и философа; друг Шиллера.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда
еще она так страстно его не любила… но через месяц все уже
было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда.
Вдоль стен стояли стулья с задками в виде лир; они
были куплены
еще покойником генералом в Польше, во время похода; в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой.
Понемногу она стала привыкать к нему, но все
еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать, Арина, умерла от холеры. Куда
было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она
была так молода, так одинока; Николай Петрович
был сам такой добрый и скромный… Остальное досказывать нечего…
— Ну, я так скоро не сдамся, — пробормотал его брат. — У нас
еще будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Он
был тогда
еще студентом.
— Прелесть! прелесть! — запищал Ситников. — Я вас представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она
еще не довольно развита: ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться.
Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! «Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!.»
Нос у ней
был немного толст, как почти у всех русских, и цвет кожи не
был совершенно чист; со всем тем Аркадий решил, что он
еще никогда не встречал такой прелестной женщины.
— Вы меня удивляете, господа, — промолвила Одинцова, — но мы
еще с вами потолкуем. А теперь, я слышу, тетушка идет чай
пить; мы должны пощадить ее уши.
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед
было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович,
еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь.
Аркадий, к собственному изумлению, беспрестанно думал о Никольском; прежде он бы только плечами пожал, если бы кто-нибудь сказал ему, что он может соскучиться под одним кровом с Базаровым, и
еще под каким! — под родительским кровом, а ему точно
было скучно, и тянуло его вон.
Нет, я
еще долго на свете маячить
буду».
Утро
было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках; влажная, темная земля, казалось,
еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни жаворонков.
— Ну, накинем
еще два шага. — Базаров провел носком сапога черту по земле. — Вот и барьер. А кстати: на сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не
было дискуссии.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало
быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил
еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя
было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что
еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку… Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал
еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего
было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров
был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы
еще и счастье получим в придачу.
Аркадий ничего не ответил и отвернулся, а Катя отыскала в корзинке
еще несколько крошек и начала бросать их воробьям; но взмах ее руки
был слишком силен, и они улетали прочь, не успевши клюнуть.
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем
есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я
еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот
еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может
быть счастлив на земле человек.
— Нет! — сказал он и отступил на шаг назад. — Человек я бедный, но милостыни
еще до сих пор не принимал. Прощайте-с и
будьте здоровы.
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это
еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут
есть такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся
еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она
будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает,
будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
— Благодетельница! — воскликнул Василий Иванович и, схватив ее руку, судорожно прижал ее к своим губам, между тем как привезенный Анной Сергеевной доктор, маленький человек в очках, с немецкою физиономией, вылезал не торопясь из кареты. — Жив
еще, жив мой Евгений и теперь
будет спасен! Жена! жена!.. К нам ангел с неба…
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а
еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача
есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану.
Павел Петрович облобызался со всеми, не исключая, разумеется, Мити; у Фенечки он, сверх того, поцеловал руку, которую та
еще не умела подавать как следует, и,
выпивая вторично налитый бокал, промолвил с глубоким вздохом...
Он все делает добро, сколько может; он все
еще шумит понемножку: недаром же
был он некогда львом; но жить ему тяжело… тяжелей, чем он сам подозревает…