Неточные совпадения
Слуга,
в котором
все: и бирюзовая сережка
в ухе, и напомаженные разноцветные волосы, и учтивые телодвижения, словом,
все изобличало человека новейшего, усовершенствованного поколения, посмотрел снисходительно вдоль дороги и ответствовал: «Никак нет-с, не видать».
Отец его, боевой генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой русский человек,
всю жизнь свою тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно жил
в провинции, где
в силу своего чина играл довольно значительную роль.
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить
в военную службу; но он переломил себе ногу
в самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав два месяца
в постели, на
всю жизнь остался «хроменьким».
— Главный предмет его — естественные науки. Да он
все знает. Он
в будущем году хочет держать на доктора.
— Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем, это
все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде
в мире так не пахнет, как
в здешних краях! Да и небо здесь…
— Жив и нисколько не изменился.
Все так же брюзжит. Вообще ты больших перемен
в Марьине не найдешь.
— Не называй ее, пожалуйста, громко… Ну да… она теперь живет у меня. Я ее поместил
в доме… там были две небольшие комнатки. Впрочем, это
все можно переменить.
Как нарочно, мужички встречались
все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие
в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам.
Все кругом золотисто зеленело,
все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка,
все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея
в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы
в дымчатых ее волнах.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась
всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый
в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Он без нужды растягивал свою речь, избегал слова «папаша» и даже раз заменил его словом «отец», произнесенным, правда, сквозь зубы; с излишнею развязностью налил себе
в стакан гораздо больше вина, чем самому хотелось, и выпил
все вино.
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют
в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай!
В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!
Базаров
в несколько минут обегал
все дорожки сада, зашел на скотный двор, на конюшню, отыскал двух дворовых мальчишек, с которыми тотчас свел знакомство, и отправился с ними
в небольшое болотце, с версту от усадьбы, за лягушками.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и
в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему
в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя
в слабости — сказать трудно;
все эти чувства были
в нем, но
в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
— Тэ-тэ-тэ-тэ… То-то я
все себя спрашивал: где слышал я эту фамилию: Базаров?.. Николай, помнится,
в батюшкиной дивизии был лекарь Базаров?
— Он нигилист. [Нигилист — отрицатель (от латин. nihil — ничего); нигилизм — система взглядов, имевшая распространение
в середине XIX века.
В 60-е годы XIX столетия противники революционной демократии называли нигилистами вообще
всех революционно настроенных.]
— А немцы
все дело говорят? — промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он
весь ушел
в какую-то заоблачную высь.
— Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить. Это вы
все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, вы верите
в одну науку?
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять
в деревне,
в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что
все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак —
в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
— Да, стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это
все самолюбие, львиные привычки, [Львиные привычки — здесь:
в смысле щегольских привычек «светского льва».] фатство. [Фатство (или фатовство) — чрезмерное щегольство, от слова фат — пошлый франт, щеголь.] Ну, продолжал бы свое поприще
в Петербурге, коли уж такой у него склад… А впрочем, бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.
Павел Петрович ни одного вечера не проводил дома, славился смелостию и ловкостию (он ввел было гимнастику
в моду между светскою молодежью) и прочел
всего пять-шесть французских книг.
Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом
в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела,
вся бледная и холодная, над Псалтырем.
День наставал, и она снова превращалась
в светскую даму, снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу
всему, что могло доставить ей малейшее развлечение.
Напротив: он еще мучительнее, еще крепче привязался к этой женщине,
в которой, даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно,
все еще как будто оставалось что-то заветное и недоступное, куда никто не мог проникнуть.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она так страстно его не любила… но через месяц
все уже было кончено: огонь вспыхнул
в последний раз и угас навсегда.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который
всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не
вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз
в месяц избавит мужика от экзекуции.
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря на
все свое рвение и трудолюбие, не так принимается за дело, как бы следовало; хотя указать,
в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы.
Понемногу она стала привыкать к нему, но
все еще робела
в его присутствии, как вдруг ее мать, Арина, умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам такой добрый и скромный… Остальное досказывать нечего…
Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого
все достоинство состояло
в том, что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок, — и тот ухмылялся и светлел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за «дохтуром», как собачонки.
— Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж очень отличается? — с нетерпением воскликнул Павел Петрович. — Это
все ему
в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со
всеми своими лягушками он и
в физике недалеко ушел.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я
в толк не возьму. Кажется, я
все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во
всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать
в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
Схватка произошла
в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел
в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало
в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а
в тот вечер он чувствовал себя не
в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович
весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Мы действуем
в силу того, что мы признаём полезным, — промолвил Базаров. —
В теперешнее время полезнее
всего отрицание — мы отрицаем.
— А потом мы догадались, что болтать,
все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда
все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток
в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману
в кабаке.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать:
все на свете вздор! — и дело
в шляпе. Молодые люди обрадовались. И
в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий
весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление
в современном нашем быту,
в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
— И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать
в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите
все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
Он
в течение
всего спора сидел как на угольях и только украдкой болезненно взглядывал на Аркадия.
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и не имеем той дерзкой самонадеянности… И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: «Какого вина вы хотите, красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто
вся вселенная глядит на него
в это мгновенье…
Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи: он
весь был ясно виден,
весь до заплаты на плече, даром что ехал
в тени; приятно отчетливо мелькали ноги лошадки.
Он ходил много, почти до усталости, а тревога
в нем, какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога,
все не унималась.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти
в дом,
в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него
всеми своими освещенными окнами; он не
в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой…
Он,
в течение первого года своего управления, успел перессориться не только с губернским предводителем, [Губернский предводитель — предводитель дворянства, выборный из дворян, глава дворянства
всей губернии.] отставным гвардии штабс-ротмистром, конным заводчиком и хлебосолом, но и с собственными чиновниками.
Возникшие по этому поводу распри приняли, наконец, такие размеры, что министерство
в Петербурге нашло необходимым послать доверенное лицо с поручением разобрать
все на месте.
«Энергия необходима, — говаривал он тогда, — l’energie est la première qualite d’un homme d’ètat»; [Энергия — первейшее качество государственного человека (фр.).] а со
всем тем он обыкновенно оставался
в дураках и всякий несколько опытный чиновник садился на него верхом.
[Вязь — старославянский шрифт,
в котором
все буквы связаны и переходят одна
в другую.])
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, émancipée [Свободная от предрассудков (фр.).]
в истинном смысле слова, передовая женщина. Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней
все вместе. Она живет отсюда
в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
Она говорила и двигалась очень развязно и
в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать;
все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть не просто, не естественно.
— Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но
все еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати, читали вы статью Кислякова о женском труде
в «Московских ведомостях»? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
—
Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила
в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я не знаю — тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я
в прошлом году уже совсем было собралась.