Неточные совпадения
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между
тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора,
а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я не знаю, как твой приятель…
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник,
а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники,
то есть прогресс!
Базаров ушел,
а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки, быть может руки нянюшки,
те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке [Женская теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и
то прислушивалась,
то дремала,
то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
—
А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается;
а так как мы с тобой
те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и
то неясных;
а с лица не сходила краска, и сердце билось.
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на него,
а Аркадий украдкой посматривал
то на отца,
то на дядю.
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть
того, чему тебя учили,
а там — хвать! — оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в
то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому,
а любовь ее отзывалась печалью: она уже не смеялась и не шутила с
тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением.
Но у Николая оставалось чувство правильно проведенной жизни, сын вырастал на его глазах; Павел, напротив, одинокий холостяк, вступал в
то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла,
а старость еще не настала.
И
те и другие считали его гордецом; и
те и другие его уважали за его отличные, аристократические манеры, за слухи о его победах; за
то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы; за
то, что он вообще хорошо обедал,
а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель; в 1815 году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848 года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать в Англию, где он и умер.] за
то, что он всюду возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну; за
то, что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами; за
то, что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также за его безукоризненную честность.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. —
А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до
того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Дуняша, — кликнула она, — принесите Митю (Фенечка всем в доме говорила вы).
А не
то погодите; надо ему платьице надеть.
— Эка важность! Русский человек только
тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно
то, что дважды два четыре,
а остальное все пустяки.
— И природа пустяки в
том значении, в каком ты ее понимаешь. Природа не храм,
а мастерская, и человек в ней работник.
— Вот как мы с тобой, — говорил в
тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием,
а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Схватка произошла в
тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев),
а в
тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Тогдашние тузы в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в
то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, —
а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
—
А вы говорите с ним и презираете его в
то же время.
— Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление,
а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано
тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, [Маратель, писака (фр.).] тапёр, которому дают пять копеек за вечер, и
те полезнее вас, потому что они представители цивилизации,
а не грубой монгольской силы!
— Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между
тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить.
А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
«Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы,
а в
то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами…
Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике,
а с
тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения… и как!
Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась,
а он с изумлением заметил, что ночь успела наступить с
тех пор, как он замечтался.
— Знаешь ли что? — говорил в
ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода;
а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
«Энергия необходима, — говаривал он тогда, — l’energie est la première qualite d’un homme d’ètat»; [Энергия — первейшее качество государственного человека (фр.).]
а со всем
тем он обыкновенно оставался в дураках и всякий несколько опытный чиновник садился на него верхом.
Проповеди Бурдалу переведены на русский язык в начале XIX века.] намекая
тем не на известного французского проповедника,
а на бурду.
Дело дошло наконец до
того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада»,
а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах...
— Извольте, — сказала она и посмотрела на Аркадия не
то чтобы свысока,
а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
— Ну что? — спросил Базаров Аркадия, как только
тот вернулся к нему в уголок, — получил удовольствие? Мне сейчас сказывал один барин, что эта госпожа — ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну,
а по-твоему, что она, точно — ой-ой-ой?
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь, обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.] с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил о покойнице;
а Базаров между
тем принялся рассматривать альбомы. «Какой я смирненький стал», — думал он про себя.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт;
а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и
те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
— Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в
том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги;
а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
Базаров говорил все это с таким видом, как будто в
то же время думал про себя: «Верь мне или не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам,
а глаза его бегали по углам.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты,
та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к Кате. Глядя на нее, он только подумал: «
А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна».
Она была не
то что робка,
а недоверчива и немного запугана воспитавшею ее сестрой, чего, разумеется,
та и не подозревала.
А Базаров между
тем ремизился да ремизился. [Ремизиться — Ремиз (в карточной игре) — штраф за недобор установленного числа взяток.] Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже мог постоять за себя. Базаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки не совсем для него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.
И Анна Сергеевна в
тот вечер думала о своих гостях. Базаров ей понравился — отсутствием кокетства и самою резкостью суждений. Она видела в нем что-то новое, с чем ей не случалось встретиться,
а она была любопытна.
А между
тем Базаров не совсем ошибался. Он поразил воображение Одинцовой; он занимал ее, она много о нем думала. В его отсутствие она не скучала, не ждала его; но его появление тотчас ее оживляло; она охотно оставалась с ним наедине и охотно с ним разговаривала, даже тогда, когда он ее сердил или оскорблял ее вкус, ее изящные привычки. Она как будто хотела и его испытать, и себя изведать.
Вечером
того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым,
а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Итак, вы считаете меня спокойным, изнеженным, избалованным существом, — продолжала она
тем же голосом, не спуская глаз с окна. —
А я так знаю о себе, что я очень несчастлива.
—
А вы думаете, легко отдаться вполне чему бы
то ни было?
— Не легко, если станешь размышлять, да выжидать, да самому себе придавать цену, дорожить собою
то есть;
а не размышляя, отдаться очень легко.
— Да и кроме
того, — перебил Базаров, — что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать — прекрасно,
а не выйдет, — по крайней мере,
тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.
—
Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы, вероятно, согласитесь, самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать?
А я не могу и не хочу остаться. Завтра меня здесь не будет…
«Эге-ге!.. — подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. — Мы, стало быть, с тобою боги?
то есть — ты бог,
а олух уж не я ли?»
—
То есть рядом с баней, — поспешно присовокупил Василий Иванович. — Теперь же лето… Я сейчас сбегаю туда, распоряжусь;
а ты бы, Тимофеич, пока их вещи внес. Тебе, Евгений, я, разумеется, предоставлю мой кабинет. Suum cuique. [Всякому свое (лат.).]
Кто-нибудь новый заменил у вас Радемахера, вы ему поклоняетесь,
а через двадцать лет, пожалуй, и над
тем смеяться будут.
— Именно бескорыстный.
А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в
том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания…» — Голос старика перервался.