Неточные совпадения
—
Знаю и я эти звуки,
знаю и я
то умиление и ожидание, которые находят на душу под сенью леса, в его недрах, или вечером, в открытых полях, когда заходит солнце и река дымится за кустами.
Будучи только прапорщиком, он уже любил настойчиво поспорить, например, о
том, можно ли человеку в течение всей своей жизни объездить весь земной шар, можно ли ему
знать, что происходит на дне морском, — и всегда держался
того мнения, что нельзя.
— Да, — возразил
тот, втискивая между колен свои красные руки. — Это моя любимая мечта. Конечно, я очень хорошо
знаю все, чего мне недостает для
того, чтобы быть достойным такого высокого… Я хочу сказать, что я слишком мало подготовлен, но я надеюсь получить позволение съездить за границу; пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда…
— Я вовсе… не с
тем, — возразил Николай Артемьевич, по-прежнему избегая взоров Шубина. — Впрочем, я охотно вас прощаю, потому что, вы
знаете, я невзыскательный человек.
— Да. Инсарову в
то время пошел восьмой год. Он остался на руках у соседей. Сестра
узнала об участи братниного семейства и пожелала иметь племянника у себя. Его доставили в Одессу, а оттуда в Киев. В Киеве он прожил целых двенадцать лет. Оттого он так хорошо говорит по-русски.
Берсенев понимал, что воображение Елены поражено Инсаровым, и радовался, что его приятель не провалился, как утверждал Шубин; он с жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей все, что
знал о нем (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в разговоре с ним наших приятелей, почти никогда притом не подозревая, что мы
тем самым себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка краснели, а глаза светлели и расширялись,
та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила его сердце.
Появилась Зоя и стала ходить по комнате на цыпочках, давая
тем знать, что Анна Васильевна еще не проснулась.
В
тот же день, вечером, принесли от него записку Елене. «Вернулся, — писал он ей, — загорелый и в пыли по самые брови; но зачем и куда ездил, не
знаю; не
узнаете ли вы?»
— Мне Андрей Петрович много рассказывал о вашей жизни, о вашей молодости. Мне известно одно обстоятельство, одно ужасное обстоятельство… Я
знаю, что вы ездили потом к себе на родину… Не отвечайте мне, ради Бога, если мой вопрос вам покажется нескромным, но меня мучит одна мысль… Скажите, встретились ли вы с
тем человеком…
— Постойте, я вам принесу книжку. Вы из нее хоть главные факты
узнаете. Так слушайте же песню… Впрочем, я вам лучше принесу написанный перевод. Я уверен, вы полюбите нас: вы всех притесненных любите. Если бы вы
знали, какой наш край благодатный! А между
тем его топчут, его терзают, — подхватил он с невольным движением руки, и лицо его потемнело, — у нас все отняли, все: наши церкви, наши права, наши земли; как стадо гоняют нас поганые турки, нас режут…
Между
тем partie de plaisir чуть не расстроилась: Николай Артемьевич прибыл из Москвы в кислом и недоброжелательном, фрондерском, расположении духа (он все еще дулся на Августину Христиановну) и,
узнав в чем дело, решительно объявил, что он не поедет; что скакать из Кунцова в Москву, а из Москвы в Царицыно, а из Царицына опять в Москву, а из Москвы опять в Кунцово — нелепость, — и наконец, прибавил он, пусть мне сперва докажут, что на одном пункте земного шара может быть веселее, чем на другом пункте, тогда я поеду.
Увар Иванович сам движением пальца подозвал к себе Шубина; он
знал, что
тот будет дразнить его всю дорогу, но между «черноземной силой» и молодым художником существовала какая-то странная связь и бранчивая откровенность.
…Поль заперся; Андрей Петрович стал реже ходить… бедный! мне кажется, он… Впрочем, это быть не может. Я люблю говорить с Андреем Петровичем: никогда ни слова о себе, все о чем-нибудь дельном, полезном. Не
то что Шубин. Шубин наряден, как бабочка, да любуется своим нарядом: этого бабочки не делают. Впрочем, и Шубин, и Андрей Петрович… я
знаю, что я хочу сказать.
— Так, голубка, так. То-то я тебя признала. Да ты и теперь словно кручинна живешь. Вот и платочек твой мокрый,
знать от слез. Ох вы, молодушки, всем вам одна печаль, горе великое!
— Елена Николаевна, пожалуйста, не говорите так. Мне и без
того невесело. Поверьте, мое решение мне стоило больших усилий. Если б вы
знали…
— Ты полагаешь? — мрачно проговорил Шубин. — Если во мне их нет и если они ко мне привьются,
то в этом будет виновата… одна особа. Ты
знаешь ли, — прибавил он, трагически нахмурив брови, — что я уже пробовал пить?
Вы, надеюсь, отдадите мне справедливость, что я не принадлежу к числу
тех pères de comédie, [Отцов из комедии (фр.).] которые бредят одними чинами; но вы сами мне говорили, что Елене Николаевне нравятся дельные, положительные люди: Егор Андреевич первый по своей части делец; теперь, с другой стороны, дочь моя имеет слабость к великодушным поступкам: так
знайте, что Егор Андреевич, как только достиг возможности, вы понимаете меня, возможности безбедно существовать своим жалованьем, тотчас отказался в пользу своих братьев от ежегодной суммы, которую назначал ему отец.
О мой милый! Я тебе так подробно описала этого господина для
того, чтобы заглушить мою тоску. Я не живу без тебя, я беспрестанно тебя вижу, слышу… Я жду тебя, только не у нас, как ты было хотел, — представь, как нам будет тяжело и неловко! — а
знаешь, где я тебе писала — в
той роще… О мой милый! Как я тебя люблю!»
Я подумал, кто его
знает, умрет
того и гляди; в квартал, думаю, надо дать
знать.
— Я не
узнал ничего нового, но
тем лучше.
— Ах, какие дни, Дмитрий, какие жестокие дни! Как это люди переживают
тех, кого они любят? Я наперед всякий раз
знала, что мне Андрей Петрович скажет, право: моя жизнь падала и поднималась вместе с твоей. Здравствуй, мой Дмитрий!
— Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я
знал, что я на краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после
тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моею, я ни за что не отвечаю… Уйди!
— Ну да, и в карты хорошо играет. Но Елена Николаевна… Разве ее возможно понять? Желаю я
знать, где
тот человек, который бы взялся постигнуть, чего она хочет?
То она весела,
то скучает; похудеет вдруг так, что не смотрел бы на нее, а там вдруг поправится, и все это без всякой видимой причины…
— Вы вот изволите говорить, — начал он, — что не изволите
знать, куда Елена Николаевна отлучаться изволят. Я про
то известен стал.
Николай Артемьевич потребовал от нее, чтоб она не пускала своей дочери к себе на глаза; он как будто обрадовался случаю показать себя в полном значении хозяина дома, во всей силе главы семейства: он беспрерывно шумел и гремел на людей,
то и дело приговаривая: «Я вам докажу, кто я таков, я вам дам
знать — погодите!» Пока он сидел дома, Анна Васильевна не видела Елены и довольствовалась присутствием Зои, которая очень усердно ей услуживала, а сама думала про себя: «Diesen Insaroff vorziehen — und wem?» [Предпочесть этого Инсарова — и кому? (нем.)]
Все умолкли; все улыбались напряженно, и никто не
знал, зачем он улыбается; каждому хотелось что-то сказать на прощанье, и каждый (за исключением, разумеется, хозяйки и ее дочери:
те только глаза таращили), каждый чувствовал, что в подобные мгновенья позволительно сказать одну лишь пошлость, что всякое значительное, или умное, или просто задушевное слово было бы чем-то неуместным, почти ложным.
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы, с
тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два билета на ложу. Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу, позабудем о политике, о войне, обо всем, будем
знать только одно: что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
Кто ее не видел,
тот ее не
знает: ни Каналетти, ни Гварди (не говоря уже о новейших живописцах) не в силах передать этой серебристой нежности воздуха, этой улетающей и близкой дали, этого дивного созвучия изящнейших очертаний и тающих красок.
Как бы
то ни было, след Елены исчез навсегда и безвозвратно, и никто не
знает, жива ли она еще, скрывается ли где, или уже кончилась маленькая игра жизни, кончилось ее легкое брожение, и настала очередь смерти.