Неточные совпадения
— Постой, постой, — возразил Берсенев. — Это парадокс. Если ты не
будешь сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так она тебе и в твоем искусстве не дастся. Если прекрасный вид, прекрасная музыка ничего не говорят твоей душе, я хочу
сказать, если ты им не сочувствуешь…
Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту, нашу неясность, или же нам мало того удовлетворения, каким она довольствуется, а другого, то
есть я хочу
сказать, того, чего нам нужно, у нее нет?
Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и вышел из-под липы. Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими маленькими ножками. Берсенев двигался неуклюже, высоко поднимал на ходу плечи, вытягивал шею; а все-таки он казался более порядочным человеком, чем Шубин, более джентльменом,
сказали бы мы, если б это слово не
было у нас так опошлено.
— То
есть, ты хочешь
сказать, в Малороссию?
— И все-таки я
скажу, что эти деньги не
были истрачены даром. Я увидал там такие типы, особенно женские… Конечно, я знаю: вне Италии нет спасения!
— Да, — возразил тот, втискивая между колен свои красные руки. — Это моя любимая мечта. Конечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для того, чтобы
быть достойным такого высокого… Я хочу
сказать, что я слишком мало подготовлен, но я надеюсь получить позволение съездить за границу; пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда…
— Утри по крайней мере свои слезы, — крикнул ему Берсенев и не мог удержаться от смеха. Но когда он вернулся домой, на лице его не
было веселого выражения; он не смеялся более. Он ни на одно мгновение не поверил тому, что
сказал ему Шубин, но слово, им произнесенное, запало глубоко ему в душу. «Павел меня дурачил, — думал он, — но она когда-нибудь полюбит… Кого полюбит она?»
— Сядьте, —
сказал он и сам присел на край стола. — У меня, вы видите, еще беспорядок, — прибавил Инсаров, указывая на груду бумаг и книг на полу, — еще не обзавелся, как должно. Некогда еще
было.
Сперва она на меня рассердилась, а потом на него; а потом он на нее рассердился и
сказал ей, что он только дома счастлив и что у него там рай; а она ему
сказала, что он нравственности не имеет; а я ей
сказал: «Ах!» по-немецки; он ушел, а я остался; он приехал сюда, в рай то
есть, а в раю ему тошно.
Елена хотела
было остановить его, но подумала и тоже
сказала...
—
Скажите, — спросила его Елена, — между вашими товарищами
были замечательные люди?
— Нет, Елена Николаевна,
сказать вам по правде, не
было между нами ни одного замечательного человека. Да и где!
Было, говорят, время в Московском университете! Только не теперь. Теперь это училище — не университет. Мне
было тяжело с моими товарищами, — прибавил он, понизив голос.
— Это другое дело! Для них он герой; а, признаться
сказать, я себе героев иначе представляю: герой не должен уметь говорить: герой мычит, как бык; зато двинет рогом — стены валятся. И он сам не должен знать, зачем он двигает, а двигает. Впрочем, может
быть, в наши времена требуются герои другого калибра.
«Да, да, —
сказала она, —
была и я в мое время хоть куда: из десятка бы меня не выкинули».
Я к нему несправедлива; он мне вчера
сказал, что я не умею
быть несправедливой вполовину… это правда.
…Поль заперся; Андрей Петрович стал реже ходить… бедный! мне кажется, он… Впрочем, это
быть не может. Я люблю говорить с Андреем Петровичем: никогда ни слова о себе, все о чем-нибудь дельном, полезном. Не то что Шубин. Шубин наряден, как бабочка, да любуется своим нарядом: этого бабочки не делают. Впрочем, и Шубин, и Андрей Петрович… я знаю, что я хочу
сказать.
— Полусправедливый намек, говоришь ты?.. — Эти слова, резко произнесенные Шубиным, внезапно возбудили внимание Елены. — Помилуй, — продолжал он, — в этом-то самый вкус и
есть. Справедливый намек возбуждает уныние — это не по-христиански; к несправедливому человек равнодушен — это глупо, а от полусправедливого он и досаду чувствует и нетерпение. Например, если я
скажу, что Елена Николаевна влюблена в одного из нас, какого рода это
будет намек, ась?
— Зайди ко мне на минутку, —
сказал Берсеневу Шубин, как только тот простился с Анной Васильевной, — у меня
есть кое-что тебе показать.
— Да я ничего не
сказала, — начала
было Анна Васильевна…
— Нет, вы
сказали: а!.. Как бы то ни
было, я счел нужным вас предупредить о моем образе мыслей и смею думать… смею надеяться, что господин Курнатовский
будет принят à bras ouverts. [С распростертыми объятьями (фр.).] Это не какой-нибудь черногорец.
Он уехал поздно, но мамаша успела мне сообщить, что я ему понравилась, что папенька в восторге… Уж не
сказал ли он обо мне, что и у меня
есть правила? А я чуть
было не ответила мамаше, что мне очень жалко, но что у меня уже
есть муж. Отчего тебя папенька так не любит? С мамашей еще можно
было бы как-нибудь…
Если меня спросят, я
скажу, что
была на Кузнецком мосту.
— Елена Николаевна, —
сказал ей Берсенев, — он может прийти в себя, узнать вас; Бог знает, хорошо ли это
будет. Притом же я с часу на час жду доктора…
«Теперь три четверти двенадцатого, —
сказал он самому себе, — раньше двенадцати она никак прийти не может,
буду думать о чем-нибудь другом в течение четверти часа, а то я не вынесу.
— У меня? Слезы? — Она утерла глаза платком. — О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я хотела
сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, — о! тут
была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты — ничего; зато… потом… Потом… так ты у меня сердце обеими руками и взял!
— Это бескорыстие, — повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, — это удивительно. Мне говорят, на свете
есть миллион других женщин; а я
скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes — qu'on me les montre! [Пусть мне покажут этих женщин! (фр.)] И не пишет, вот что убийственно!
— Я хотел
сказать, — начал он, как только лакей вышел, — что я ничего в этом доме не значу. Вот и все. Потому, в наше время все судят по наружности: иной человек и пуст и глуп, да важно себя держит, — его уважают; а другой, может
быть, обладает талантами, которые могли бы… могли бы принести великую пользу, но по скромности…
«Господи, Боже мой! Что это значит? — подумал Николай Артемьевич, оставшись один, — что мне
сказал этот болван? А? Надо
будет, однако, узнать, какой это дом и кто там живет. Самому сходить. Вот до чего дошло наконец!.. Un laquais! Quelle humiliation!» [Лакей! Какое унижение! (фр.)]
— Замужем! За этим оборвышем, черногорцем! Дочь столбового дворянина Николая Стахова вышла за бродягу, за разночинца! Без родительского благословения! И ты думаешь, что я это так оставлю? что я не
буду жаловаться? что я позволю тебе… что ты… что… В монастырь тебя, а его в каторгу, в арестантские роты! Анна Васильевна, извольте сейчас
сказать ей, что вы лишаете ее наследства.
— Папенька, — проговорила Елена (она вся дрожала с ног до головы, но голос ее
был тверд), — вы вольны делать со мною все, что угодно, но напрасно вы обвиняете меня в бесстыдстве и в притворстве. Я не хотела… огорчать вас заранее, но я поневоле на днях сама бы все вам
сказала, потому что мы на будущей неделе уезжаем отсюда с мужем.
—
Будут? Почва! черноземная сила! ты
сказала:
будут? Смотрите же, я запишу ваше слово. Да зачем же вы гасите свечку?
Все умолкли; все улыбались напряженно, и никто не знал, зачем он улыбается; каждому хотелось что-то
сказать на прощанье, и каждый (за исключением, разумеется, хозяйки и ее дочери: те только глаза таращили), каждый чувствовал, что в подобные мгновенья позволительно
сказать одну лишь пошлость, что всякое значительное, или умное, или просто задушевное слово
было бы чем-то неуместным, почти ложным.
— Холодно! — возразил с быстрою, но горькою усмешкой Инсаров. — Хорош я
буду солдат, коли мне холоду бояться. А приехал я сюда… я тебе
скажу зачем. Я гляжу на это море, и мне кажется, что отсюда ближе до моей родины. Ведь она там, — прибавил он, протянув руку на восток. — Вот и ветер оттуда тянет.
Я
был и в знаменитых тюрьмах: вот где душа моя возмутилась — я, вы, может
быть, помните — всегда любил заниматься социальными вопросами и восставал против аристократии — вот бы я куда привел защитников аристократии: в эти тюрьмы; справедливо
сказал Байрон: «I stood in Venice on the bridge of sighs»; [«Я стоял в Венеции на Мосту вздохов» (англ.).] впрочем, и он
был аристократ.
Рендич ничего не
сказал и только посторонился. Мимо его проворно прошмыгнула маленькая фигурка в парике и в очках: это
был доктор, живший в той же гостинице. Он приблизился к Инсарову.