Неточные совпадения
А с другой стороны,
чем их жизнь хуже нашей жизни?
—
Что! — повторил Шубин. — Твой друг излагает перед тобою глубокие мысли,
а ты его не слушаешь.
— Эх ты, сочувственник! — брякнул Шубин и сам засмеялся новоизобретенному слову,
а Берсенев задумался. — Нет, брат, — продолжал Шубин, — ты умница, философ, третий кандидат Московского университета, с тобой спорить страшно, особенно мне, недоучившемуся студенту; но я тебе вот
что скажу: кроме своего искусства, я люблю красоту только в женщинах… в девушках, да и то с некоторых пор…
— Нет, брат, не подвигается. От этого лица можно в отчаяние прийти. Посмотришь, линии чистые, строгие, прямые; кажется, не трудно схватить сходство. Не тут-то было… Не дается, как клад в руки. Заметил ты, как она слушает? Ни одна черта не тронется, только выражение взгляда беспрестанно меняется,
а от него меняется вся фигура.
Что тут прикажешь делать скульптору, да еще плохому? Удивительное существо… странное существо, — прибавил он после короткого молчания.
—
А дочь Николая Артемьевича Стахова! Вот после этого и рассуждай о крови, о породе. И ведь забавно то,
что она точно его дочь, похожа на него и на мать похожа, на Анну Васильевну. Я Анну Васильевну уважаю от всего сердца, она же моя благодетельница; но ведь она курица. Откуда же взялась эта душа у Елены? Кто зажег этот огонь? Вот опять тебе задача, философ!
Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту, нашу неясность, или же нам мало того удовлетворения, каким она довольствуется,
а другого, то есть я хочу сказать, того,
чего нам нужно, у нее нет?
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно,
а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал не своим, одиноким,
а ее чувством, — не грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому
что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и вышел из-под липы. Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими маленькими ножками. Берсенев двигался неуклюже, высоко поднимал на ходу плечи, вытягивал шею;
а все-таки он казался более порядочным человеком,
чем Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это слово не было у нас так опошлено.
— Вы не рассердитесь на меня, идеальная Зоя Никитишна; вы не захотите повергнуть меня в мрачную бездну исступленного отчаяния.
А серьезно я говорить не умею, потому
что я не серьезный человек.
Фрондерство Николая Артемьевича состояло в том,
что он услышит, например, слово «нервы» и скажет: «
А что такое нервы?» — или кто-нибудь упомянет при нем об успехах астрономии,
а он скажет: «
А вы верите в астрономию?» Когда же он хотел окончательно сразить противника, он говорил: «Все это одни фразы».
— Шеллингианец это значит последователь Шеллинга, немецкого философа,
а в
чем состояло учение Шеллинга…
Он тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно блуждавших по стволам деревьев, по песку дорожки, по траве, светилось тихое умиление благородных чувств,
а в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает,
что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему человеком.
— Гм, — промычал Шубин. — Вот как ты выражаешься,
а мне не до пустяков. Видишь ли, — прибавил он, — я должен тебе заметить,
что я…
что… Думай обо мне,
что хочешь… я… ну да! Я влюблен в Елену.
А впрочем,
что же мы стоим?
— Ну да, плечи, руки, не все ли равно? Елена застала меня посреди этих свободных занятий после обеда,
а перед обедом я в ее присутствии бранил Зою. Елена, к сожалению, не понимает всей естественности подобных противоречий. Тут ты подвернулся: ты веришь… во
что бишь ты веришь?.. ты краснеешь, смущаешься, толкуешь о Шиллере, о Шеллинге (она же все отыскивает замечательных людей), вот ты и победил,
а я, несчастный, стараюсь шутить… и… между тем…
В последнее время она обходилась с матерью, как с больною бабушкой;
а отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее бояться, когда она выросла, и говорил о ней,
что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!
—
А за
что же бы меня следовало, достохвальный Увар Иванович?
Сперва она на меня рассердилась,
а потом на него;
а потом он на нее рассердился и сказал ей,
что он только дома счастлив и
что у него там рай;
а она ему сказала,
что он нравственности не имеет;
а я ей сказал: «Ах!» по-немецки; он ушел,
а я остался; он приехал сюда, в рай то есть,
а в раю ему тошно.
— Я прошу вас не смотреть на меня, — начал он, —
а заговариваю с вами: противоречие явное! Но это все равно, мне не впервой. Я сейчас вспомнил,
что я еще не попросил у вас как следует прощения в моей глупой вчерашней выходке. Вы не сердитесь на меня, Елена Николаевна?
Вот однажды рано поутру мой приятель встречает его на улице (
а уж они, заметьте, раззнакомились), встречает его и видит,
что он пьян.
—
Что и требовалось доказать, — проговорил с комической унылостью Шубин. — Засим, я полагаю, мне приличнее не мешать вашей уединенной прогулке. Профессор спросил бы вас:
а на основании каких данных вы сказали: нет? Но я не профессор, я дитя, по вашим понятиям; но от детей не отворачиваются, помните. Прощайте. Мир моему праху!
Представь, вот уже два года, как я живу с ней в одном доме, я в нее влюблен, и только сейчас, сию минуту, не то
что понял,
а увидал ее.
—
А что Бог даст. Мудрено вперед загадывать.
«
А ведь,
чего доброго, — подумал между тем Берсенев, — турецкий ага, пожалуй, поплатился ему за смерть матери и отца».
— Так дайте же руку и познакомимтесь. Не знаю, говорил ли вам Берсенев обо мне,
а мне он много говорил об вас. Вы здесь поселились? Отлично! Не сердитесь на меня,
что я так пристально на вас гляжу. Я по ремеслу моему ваятель и предвижу,
что в скором времени попрошу у вас позволение слепить вашу голову.
—
Что же мы делаем сегодня,
а? — заговорил Шубин, внезапно садясь на низенький стул и опираясь обеими руками на широко расставленные колени.
Берсенев заметил,
что посреди всех своих проказ, выходок и шуток Шубин все как будто бы экзаменовал Инсарова, как будто щупал его и волновался внутренно, —
а Инсаров оставался по-прежнему спокойным и ясным.
Она чувствовала,
что ей не преклониться перед ним хотелось,
а подать ему дружески руку, и она недоумевала: не такими воображала она себе людей, подобных Инсарову, «героев».
— К тебе, к нему, ко всем. Меня терзает мысль,
что если б я раньше понял ее, если б я умеючи взялся за дело… Да
что толковать! Кончится тем,
что я буду все смеяться, дурачиться, ломаться, как она говорит,
а там возьму да удавлюсь.
Самое спокойствие Инсарова ее смущало: ей казалось,
что она не имеет права заставить его высказываться, и она решалась ждать; со всем тем она чувствовала,
что с каждым его посещением, как бы незначительны ни были обмененные между ними слова, он привлекал ее более и более; но ей не пришлось остаться с ним наедине,
а чтобы сблизиться с человеком — нужно хоть однажды побеседовать с ним с глазу на глаз.
Берсенев понимал,
что воображение Елены поражено Инсаровым, и радовался,
что его приятель не провалился, как утверждал Шубин; он с жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей все,
что знал о нем (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в разговоре с ним наших приятелей, почти никогда притом не подозревая,
что мы тем самым себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка краснели,
а глаза светлели и расширялись, та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила его сердце.
—
А потому,
что, сколько я мог расслышать, они говорили с ним на языке, мне неизвестном, но славянском… Вот вы все находите, Елена Николаевна,
что в Инсарове таинственного мало: уж на
что таинственнее этого посещения? Представьте: вошли к нему — и ну кричать и спорить, да так дико, злобно… И он кричал.
— Да; и деньги-то небольшие.
А вы
что полагали?
— То не пустяки, Елена Николаевна, когда свои земляки замешаны. Тут отказаться грех. Вы вот, я вижу, даже щенкам не отказываете в помощи, и я вас хвалю за это.
А что я время-то потерял, это не беда, потом наверстаю. Наше время не нам принадлежит.
—
А всем, кому в нас нужда. Я вам все это так с бухта-барахта рассказал, потому
что я дорожу вашим мнением. Я воображаю, как Андрей Петрович вас удивил!
С того дня он стал ходить все чаще и чаще,
а Берсенев все реже. Между обоими приятелями завелось что-то странное,
что они оба хорошо чувствовали, но назвать не могли,
а разъяснить боялись. Так прошел месяц.
Между тем partie de plaisir чуть не расстроилась: Николай Артемьевич прибыл из Москвы в кислом и недоброжелательном, фрондерском, расположении духа (он все еще дулся на Августину Христиановну) и, узнав в
чем дело, решительно объявил,
что он не поедет;
что скакать из Кунцова в Москву,
а из Москвы в Царицыно,
а из Царицына опять в Москву,
а из Москвы опять в Кунцово — нелепость, — и наконец, прибавил он, пусть мне сперва докажут,
что на одном пункте земного шара может быть веселее,
чем на другом пункте, тогда я поеду.
Елена Николаевна теперь меня презирает,
а тебя, Андрей Петрович, уважает,
что на одно выходит.
Наконец он поймал ее пальцы и так их стиснул,
что она пискнула и долго потом дула на руку, притворно сердилась,
а он ей напевал что-то на ухо.
У всех аппетит был отличный,
а Анна Васильевна то и дело угащивала и уговаривала своих гостей, чтобы побольше ели, уверяя,
что на воздухе это очень здорово; она обращалась с такими речами к самому Увару Ивановичу.
—
А я вот
что говорю, — продолжал незнакомец, отстраняя его своею мощною рукой, как ветку с дороги, — я говорю: отчего вы не пел bis, когда мы кричал bis?
А теперь я сейчас, сей минутой уйду, только вот нушна, штоп эта фрейлейн, не эта мадам, нет, эта не нушна,
а вот эта или эта (он указал на Елену и Зою) дала мне einen Kuss, как мы это говорим по-немецки, поцалуйшик, да;
что ж? это ничего.
Но, лишившись своего главы, гуляки присмирели и ни словечка не вымолвили; один только, самый храбрый из них, пробормотал, потряхивая головой: «Ну, это, однако… это Бог знает
что… после этого»;
а другой даже шляпу снял.
Притихнет немного да проговорит сквозь слезы: «Я… думаю…
что это хлопнуло?..
а это… он… плашмя…» И вместе с последним, судорожно выдавленным словом новый взрыв хохота потрясал весь его состав.
Я слышу:
что это?..
а это он, плашмя…»
Он думал,
что она его осуждает;
а она не осуждала его.
Два лакея вынесли Анну Васильевну из кареты; она совсем расклеилась и, прощаясь с своими спутниками, объявила им,
что она чуть жива; они стали ее благодарить,
а она только повторила: «Чуть жива».
…Я сегодня подала грош одной нищей,
а она мне говорит: отчего ты такая печальная?
А я и не подозревала,
что у меня печальный вид. Я думаю, это от того происходит,
что я одна, все одна, со всем моим добром, со всем моим злом. Некому протянуть руку. Кто подходит ко мне, того не надобно;
а кого бы хотела… тот идет мимо.
А теперь мне даже нравится,
что я в первый раз осталась равнодушною…
…Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего?
что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен,
а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель —
а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за море.
Что ж? Дай Бог ему!
А я все-таки буду рада,
что я его узнала, пока он здесь был.
…
А ведь странно, однако,
что я до сих пор, до двадцати лет, никого не любила! Мне кажется,
что у Д. (буду называть его Д., мне нравится это имя: Дмитрий) оттого так ясно на душе,
что он весь отдался своему делу, своей мечте. Из
чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тот уж ни за
что не отвечает. Не я хочу: то хочет. Кстати, и он, и я, мы одни цветы любим. Я сегодня сорвала розу. Один лепесток упал, он его поднял… Я ему отдала всю розу.