Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не
то…
Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Жена моя и говорит мне: «Коко, —
то есть, вы понимаете, она меня
так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Всякий человек имеет хоть какое бы
то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье,
то по крайней мере
так называемое «отвесное...
Между
тем я гляжу на нее, гляжу, знаете, — ну, ей-богу, не видал еще
такого лица… красавица, одним словом!
Между
тем распутица сделалась страшная, все сообщения,
так сказать, прекратились совершенно; даже лекарство с трудом из города доставлялось…
А
то возьмет меня за руку и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней
такие горячие, глаза большие, томные.
«Да, говорит, вы добрый, вы хороший человек, вы не
то, что наши соседи… нет, вы не
такой…
«
Так обними же меня…» Скажу вам откровенно: я не понимаю, как я в
ту ночь с ума не сошел.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с
тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем,
той старческой грустью, от которой
так мучительно сжимается сердце зрителя.
Чем более я наблюдал за Радиловым,
тем более мне казалось, что он принадлежал к числу
таких людей.
А между
тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него
так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным.
А
то, в бытность мою в Москве, затеял садку
такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
— Да оно всегда
так бывает: кто сам мелко плавает,
тот и задирает.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и
такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не
то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо
того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что
такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и
так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с
тех пор его к своей особе и не требовал!
— «Что
такое?» — «А вот что: магазины хлебные у нас в исправности,
то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
Небольшие стаи
то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела поднимались
такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку и протяжно говорил: фу-у!
— А вот что в запрошлом году умерла, под Болховым…
то бишь под Карачевым, в девках… И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А
то вот другого,
такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот
те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до
того в ней было немо и глухо,
так плоско,
так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и
те две собаки, которым
так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать,
то есть не
то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много,
так вы, ребятки, домой не ходите».
Пошел
тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться стал, и этак спущается, словно не торопится; ступеньки под ним
так даже и стонут…
Ну, подошел
тот к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся
так и распахнулась.
Вот зовет она его, и
такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а
то вот еще карась бывает
такой белесоватый, серебряный…
Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и
та чуть видна:
так — бугорочек…
А у нас на деревне
такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а
то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворную собаку
так запужала, что
та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
— А ведь и
то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои и без
того огромные глаза… — Я и не знал, что Акима в
том бучиле утопили: я бы еще не
так напужался.
— А
то, говорят, есть
такие лягушки махонькие, — продолжал Павел, — которые
так жалобно кричат.
Ведь вот с
тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на
том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все
такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Ось сломалась… перегорела, — мрачно отвечал он и с
таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что
та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
— Нет, а
так: задачи в жизни не вышло. Да это всё под Богом, все мы под Богом ходим; а справедлив должен быть человек — вот что! Богу угоден,
то есть.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это
так. Нет, уж какому человеку не жить на земле,
того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек
тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
— Нет, дойдет, — возразил он
тем же равнодушно-ленивым голосом. — Что ей… Дойдет и
так… Ступай.
— Нет… какое…
так… — ответил он, как бы нехотя, и с
того же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.
Вот он
так с
тех пор все и болтается, что овца беспредельная.
И ведь
такой удивительный, бог его знает:
то молчит, как пень,
то вдруг заговорит, — а что заговорит, бог его знает.
— Экста! Барину-то что за нужда! недоимок не бывает,
так ему что? Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет, он тебя… да, поди-ка… Нет уж, он тебя вот как,
того…
— Хорошо-с. Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например,
то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венёва, —
так мне его работник сказывал… Хорошо, неча сказать, хорошо.
Сидит он обыкновенно в
таких случаях если не по правую руку губернатора,
то и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам,
такая примета: коли отец вор,
то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и
так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Изволь… и
такие есть, изволь… Назар, Назар, покажи барину серенького меринка, знаешь, что с краю-то стоит, да гнедую с лысиной, а не
то — другую гнедую, что от Красотки, знаешь?
— Да ты на недоуздках
так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не
то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
Погода прекрасная; кротко синеет майское небо; гладкие молодые листья ракит блестят, словно вымытые; широкая, ровная дорога вся покрыта
той мелкой травой с красноватым стебельком, которую
так охотно щиплют овцы; направо и налево, по длинным скатам пологих холмов, тихо зыблется зеленая рожь; жидкими пятнами скользят по ней тени небольших тучек.
Родилась она от весьма бедных помещиков и не получила никакого воспитания,
то есть не говорит по-французски; в Москве даже никогда не бывала — и, несмотря на все эти недостатки,
так просто и хорошо себя держит,
так свободно чувствует и мыслит,
так мало заражена обыкновенными недугами мелкопоместной барыни, что поистине невозможно ей не удивляться…
Татьяна Борисовна отправила к племяннику двести пятьдесят рублей. Через два месяца он потребовал еще; она собрала последнее и выслала еще. Не прошло шести недель после вторичной присылки, он попросил в третий раз, будто на краски для портрета, заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна отказала. «В
таком случае, — написал он ей, — я намерен приехать к вам в деревню для поправления моего здоровья». И действительно, в мае месяце
того же года Андрюша вернулся в Малые Брыки.