Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно,
и я чувствовал, что говорю не то…
Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
— А что мне жениться? — возразил Федя, — мне
и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос,
и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал
таких «нежностей» от мужика.
Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями
и отправляется на добычу.
В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя
и сбывать
таким образом пеньку, в особенности «замашки», — важное распространение
и усовершенствование промышленности «орлов»!
—
Таких рассказов я, человек неопытный
и в деревне не «живалый» (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь.
Русский человек
так уверен в своей силе
и крепости, что он не прочь
и поломать себя, он мало занимается своим прошедшим
и смело глядит вперед.
Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин
и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц
и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним
такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством
и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются.
Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах
и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно
и долго —
и все-таки, через несколько времени, возвращался домой, одетый, с ружьем
и с собакой.
— «Да что за вздор!» — «У нас
и так в запрошлом году мельница сгорела: прасолы переночевали, да, знать, как-нибудь
и подожгли».
Жена моя
и говорит мне: «Коко, — то есть, вы понимаете, она меня
так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Староста, разумеется, нам в ноги; он
такого счастья, вы понимаете,
и ожидать не мог…
И надобно было отдать ей справедливость: не было еще
такой горничной у моей жены, решительно не было; услужлива, скромна, послушна — просто все, что требуется.
А все-таки хорошее было времечко! — прибавил старик с глубоким вздохом, потупился
и умолк.
Да живет-то она в двадцати верстах от города, а ночь на дворе,
и дороги
такие, что фа!
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова
и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, —
и приступил.
Шептала, шептала, да
так проворно
и словно не по-русски, кончила, вздрогнула, уронила голову на подушку
и пальцем мне погрозилась.
Оробеешь вдруг
так, что
и сказать нельзя.
Так тебе
и кажется, что
и позабыл-то ты все, что знал,
и что больной-то тебе не доверяет,
и что другие уже начинают замечать, что ты потерялся,
и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья глядят, шепчутся… э, скверно!
Вот именно
такое доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело:
и думать позабыли, что у них дочь в опасности.
А то возьмет меня за руку
и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет
и скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней
такие горячие, глаза большие, томные.
Я вам говорю: чрезвычайно образованное было семейство, —
так мне, знаете,
и лестно было.
Доктор, ради Бога скажите, я в опасности?» — «Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «Я умру, я умру…»
И она словно обрадовалась, лицо
такое веселое стало; я испугался.
Я отвечал, что отвечают в
таких случаях,
и отправился вслед за ним.
— Впрочем, — сказал он, добродушно
и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в
таком случае…
Ее черты дышали каким-то боязливым
и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой
так мучительно сжимается сердце зрителя.
Так, кажется,
и хотелось бы знать его получше, полюбить его.
Конечно, в нем иногда высказывался помещик
и степняк; но человек он все-таки был славный.
— Да, — возразил я, — конечно. Притом всякое несчастье можно перенести,
и нет
такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти.
— Во всяком случае я прав, — отвечал я. — Если б вы даже
и умерли, вы все-таки вышли бы из вашего скверного положения.
Но Овсяников
такое замечательное
и оригинальное лицо, что мы, с позволения читателя, поговорим о нем в другом отрывке.
Он
и себя не выдавал за дворянина, не прикидывался помещиком, никогда, как говорится, «не забывался», не по первому приглашению садился
и при входе нового гостя непременно поднимался с места, но с
таким достоинством, с
такой величавой приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь,
такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам
такой не будет! да
и вы сами не
такой человек. Нас
и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Так она
и осталась за вами.
Так вот от этого
и нельзя нам, маленьким людям, очень-то жалеть о старых порядках.
Тройки
так у него наготове
и стояли; а не поедешь — тотчас сам нагрянет…
И такой странный был человек!
Такой осанки,
такого привета милостивого вообразить невозможно
и рассказать нельзя.
На бегу сам правил
и со всяким гонялся;
и никогда не обгонит сразу, не обидит, не оборвет, а разве под самый конец переедет;
и такой ласковый — противника утешит, коня его похвалит.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку
такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил
и день назначил,
и три месяца сроку дал.
— Да оно всегда
так бывает: кто сам мелко плавает, тот
и задирает.
И как порскал —
так стон в лесу, бывало,
и стоит.
И Бауш в
таких случаях обыкновенно потребует вина, выпьет, поднимется
и загогочет опять на славу.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование
и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Так мы
и разъехались, не сделавши дела.
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел
и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове
така шапонька мудреная,
и лицо
такое мудреное, — пьян, не пьян, а
и не в своем уме.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что
такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич
и говорит, а сам краснеет,
и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с тех пор его к своей особе
и не требовал!
— Какое болен! Поперек себя толще,
и лицо
такое, Бог с ним, окладистое, даром что молод… А впрочем, Господь ведает! (
И Овсяников глубоко вздохнул.)