Неточные совпадения
— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как
бы не
так!..
Всякий человек имеет хоть какое
бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то по крайней мере
так называемое «отвесное...
Солнце
так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть
бы один колос пошевельнулся.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как
бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Так, кажется, и хотелось
бы знать его получше, полюбить его.
— Да, — возразил я, — конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет
такого скверного положения, из которого нельзя было
бы выйти.
— Во всяком случае я прав, — отвечал я. — Если б вы даже и умерли, вы все-таки вышли
бы из вашего скверного положения.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть
бы, примером сказать, вы помещик теперь,
такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам
такой не будет! да и вы сами не
такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— А хоть
бы, примером, опять-таки скажу про вашего дедушку.
— С горя! Ну, помог
бы ему, коли сердце в тебе
такое ретивое, а не сидел
бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым
так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как
бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Так вот, кажется, сам
бы и заплакал…
Что
бы это
такое было? ась?
— А ведь и то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза… — Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я
бы еще не
так напужался.
—
Так нельзя ли нам новую ось достать? — сказал я наконец, — я
бы с удовольствием заплатил.
— Убивать ее не надо, точно; смерть и
так свое возьмет. Вот хоть
бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Зачем ты ее
так скоро отослал? — спросил я его. — Я
бы у нее грибы купил…
— Нет… какое…
так… — ответил он, как
бы нехотя, и с того же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я
бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и
так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Аркадий Павлыч любил, как он выражался, при случае побаловать себя и забрал с собою
такую бездну белья, припасов, платья, духов, подушек и разных несессеров, что иному бережливому и владеющему собою немцу хватило
бы всей этой благодати на год.
— Как хотите, — отвечал толстяк, — давно
бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!
По их словам, не бывало еще на свете
такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую
бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес…
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать
такую, как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила
бы ее, наконец, совершенно, если
бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если
бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она, как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
— Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему
бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего
так скоро повалился, — Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.
— Все
бы ничего — продолжал он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я
так не умру, выкурю трубочку! — прибавил он, лукаво подмигнув глазом. — Слава Богу, пожил довольно, с хорошими людьми знался…
Выражение его смуглого с свинцовым отливом лица, особенно его бледных губ, можно было
бы назвать почти свирепым, если б оно не было
так спокойно-задумчиво.
Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было
бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы называют глаза гляделками,
так же как рот едалом.
Дикий-Барин (
так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел никакого права приказывать кому
бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как
бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а
так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
— Ничего-с… старину вспомнил.
Такой анекдот-с… Рассказал
бы вам, да мне совестно вас беспокоить…
Таким-то мы образом месяцев пять прожили; а я
бы не прочь и весь век с ней
так прожить, да судьба моя
такая окаянная!
— Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? ведь не могу? Нy,
так чего ж ты хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как
бы ожидая ответа, и растопырил пальцы.)
— Я ничего… ничего не хочу, — отвечала она, заикаясь и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки, — а
так хоть
бы словечко, на прощанье…
Вы думаете: теперь он по крайней мере уйдет? как
бы не
так!
Ты
бы и потребности ее узнал, и будущность, и насчет своего,
так сказать, призвания тоже в ясность
бы пришел…
Мимо его меня, бывало, сечь водили, и матушка моя мне, в
таких случаях, всегда на него показывала, приговаривая: он
бы еще тебя не
так.
Да тем-то и плохо, что я, опять-таки скажу, не оригинальный человек, на серединке остановился: природе следовало
бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать.
Исправник посмотрел на меня, ласково потрепал меня по плечу и добродушно промолвил: «Эх, Василий Васильевич, не нам
бы с вами о
таких людях рассуждать, — где нам?..
— Поздравляю вас, милостивый государь, поздравляю, — продолжал он, — правда, не всякий, можно сказать, согласился
бы таким образом зарррработывать себе насущный хлеб; но de gustibus non est disputandum — то есть у всякого свой вкус… Не правда ли?
Чертопханов все не мог решиться поднять глаза. Никогда
так сильно в нем не страдала гордость. «Явно, что подарок, — думалось ему, — из благодарности, черт, подносит!» И обнял
бы он этого жида, и побил
бы его…
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался
бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги
бы смял! Гвалт поднял
бы такой, всю деревню
бы переполошил! Согласен ты со мною?
Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина — и заробел: «Ох, как он похудел и постарел в течение года — и лицо какое стало строгое и суровое!» А кажется, следовало
бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало.
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой, как
бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными глазами. — Как же
так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка прольется, свежо
так, хорошо станет, а что
такое было — не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего
бы этого не было и ничего
бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
— Оно точно; и мешок был большой: на две недели
бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, а только как есть нету дроби…
так, зарядов на десять осталось.
Филофей ничего ему не возразил, как
бы сознавая, что называться Филофеем точно не совсем ловко и что за
такое имя даже упрекать можно человека, хотя собственно виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.
С четверть версты двигались мы
таким манером. Ожидание мучительное… Спасаться, защищаться… где уж тут! Их шестеро, а у меня хоть
бы палка! Повернуть оглоблями назад? но они тотчас догонят. Вспомнился мне стих Жуковского (там, где он говорит об убийстве фельдмаршала Каменского...
— Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша
такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, —
так, чтобы по косушке на брата? Выпили
бы мы за ваше здоровье, помянули
бы ваше степенство; а не будет вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!