Неточные совпадения
Четверть часа спустя Федя
с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился
на душистое сено, собака свернулась у
ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака
с достоинством
на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок
с виду; сильно любил выпить, не уживался
на месте,
на ходу шмыгал
ногами и переваливался
с боку
на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
Он плясал; то
с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал
ногами на месте, иногда,
с заметным трудом, сгибал колени.
На другое утро вошел я к жене, — дело было летом, солнце освещало ее
с ног до головы, да так ярко.
К
ногам графа большой серебряный таз поставят
с водой; он и смотрит в воду
на голубков.
Через четверть часа мы уже сидели
на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый. У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы
с Владимиром сидели
на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря
на паклю, вода скоро появилась у нас под
ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Сидя без шапок и в старых полушубках
на самых бойких клячонках, мчатся они
с веселым гиканьем и криком, болтая руками и
ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут.
— Ось сломалась… перегорела, — мрачно отвечал он и
с таким негодованием поправил вдруг шлею
на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней
ноги.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь
на обеих
ногах, — у меня там мужики
на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно
на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы
с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали
с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая
ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Мальчишки в длинных рубашонках
с воплем бежали в избы, ложились брюхом
на высокий порог, свешивали головы, закидывали
ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч
с достоинством посмотрел
на их затылки, закинул голову и расставил немного
ноги.
На одной изображена была легавая собака
с голубым ошейником и надписью: «Вот моя отрада»; у
ног собаки текла река, а
на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины,
с приподнятым ухом.
«Сичас, сичас!» — раздался тоненький голосок, послышался топот босых
ног, засов заскрипел, и девочка, лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой,
с фонарем в руке, показалась
на пороге.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась
с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила
на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые
ноги висели, не шевелясь.
Иные, сытые и гладкие, подобранные по мастям, покрытые разноцветными попонами, коротко привязанные к высоким кряквам, боязливо косились назад
на слишком знакомые им кнуты своих владельцев-барышников; помещичьи кони, высланные степными дворянами за сто, за двести верст, под надзором какого-нибудь дряхлого кучера и двух или трех крепкоголовых конюхов, махали своими длинными шеями, топали
ногами, грызли со скуки надолбы; саврасые вятки плотно прижимались друг к дружке; в величавой неподвижности, словно львы, стояли широкозадые рысаки
с волнистыми хвостами и косматыми лапами, серые в яблоках, вороные, гнедые.
Немец заметил страницу, встал, положил книгу в карман и сел, не без труда,
на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал
ногами и сдвинул наконец
с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь,
с трудом топотал и шаркал ослабевшими
ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали
на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но
ноги у ней подкосились — она упала
на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она
с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы
на земле.
Прочие дворяне сидели
на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и
с замешательством вертел у себя
на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал
на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый,
с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Войницын, который до того времени неподвижно и прямо сидел
на своей лавке,
с ног до головы обливаясь горячей испариной и медленно, но бессмысленно поводя кругом глазами, вставал, торопливо застегивал свой вицмундир доверху и пробирался боком к экзаменаторскому столу.
Он пихнул его
ногой. Бедняк поднялся тихо, сронил хлеб долой
с носа и пошел, словно
на цыпочках, в переднюю, глубоко оскорбленный. И действительно: чужой человек в первый раз приехал, а
с ним вот как поступают.
На жидке не было шапки: он держал ее под мышкой,
ноги он вдел не в самые стремена, а в ремни стремян; разорванные полы его кафтана висели
с обеих сторон седла.
— Коли ты царь, — промолвил
с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя
на дыбы, повернул им
на воздухе,
на одних задних
ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку!
С полчаса так пролежал.
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону
с него снял — вон она
на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под
ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
Чертопханов толкнул его
ногою, примолвив: «Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил
на землю попону — и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон
на двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью,
с невзнузданною лошадью в поводу?
—
С самого того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота
на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже — полно и
ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала.
Вот кладут ковер
на телегу, ставят в
ноги ящик
с самоваром.
Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание
на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей
с маленькими гусенками, которые так и шныряют под
ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит
с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший
с другой стороны Бобчинский летит вместе
с нею
на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
А вы — стоять
на крыльце, и ни
с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь
с просьбою, а хоть и не
с просьбою, да похож
на такого человека, что хочет подать
на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает
ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит
на цыпочках вслед за квартальными.)
Аммос Федорович (строит всех полукружием).Ради бога, господа, скорее в кружок, да побольше порядку! Бог
с ним: и во дворец ездит, и государственный совет распекает! Стройтесь
на военную
ногу, непременно
на военную
ногу! Вы, Петр Иванович, забегите
с этой стороны, а вы, Петр Иванович, станьте вот тут.
Хлестаков.
С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу.
С Пушкиным
на дружеской
ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то всё…» Большой оригинал.