Неточные совпадения
Вы отыскиваете себе
место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигиваетесь
с товарищем.
Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок
с виду; сильно любил выпить, не уживался на
месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался
с боку на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни на полверсты не течет прямо, и в ином
месте,
с высоты крутого холма, видна верст на десять
с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и густыми садами.
Прадеды наши, при выборе
места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад
с липовыми аллеями.
Он плясал; то
с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на
месте, иногда,
с заметным трудом, сгибал колени.
Он замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала
с своего
места и села поближе к нам. В течение вечера она несколько раз без шума выходила и так же тихо возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал чашку за чашкой.
— Небось все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным
местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял,
с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!
Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины
с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные
места.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая,
с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном
месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь
с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Ведь вот
с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том
месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
Вырубленного
места было всего
с версту.
— Лучше… лучше. Там
места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да
с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее
с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать
с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти
местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе
с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга…
— Здесь не
место петь, —
с твердостию возразил Куприян, — здесь господская контора.
— Здесь не
место с вами объясняться, — не без волнения возразил главный конторщик, — да и не время. Только я, признаюсь, одному удивляюсь:
с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую? Да и как, наконец, могу я вас преследовать? Вы не у меня в конторе состоите.
На разъездах, переправах и в других тому подобных
местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая
с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе
с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться на дыбы, пробежал
с ним раза два кругом двора и ловко осадил его на показном
месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился на нас.
— Ну, поставь их
с Богом на
место, — проговорил Анастасей Иваныч. — Других нам покажи.
Г-н Беневоленский некогда состоял на службе в ближайшем уездном городе и прилежно посещал Татьяну Борисовну; потом переехал в Петербург, вступил в министерство, достиг довольно важного
места и в одну из частых своих поездок по казенной надобности вспомнил о своей старинной знакомой и завернул к ней
с намерением отдохнуть дня два от забот служебных «на лоне сельской тишины».
Бывало, подойду к болоту, скажу: шарш! как искать не станет, так хоть
с дюжиной собак пройди — шалишь, ничего не найдешь! а как станет — просто рада умереть на
месте!..
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом
месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком
с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке
с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и
с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то
с малагой, то
с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого
места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но
с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят
с ними, словно
с книгой, — да и о чем говорят!
Чертопханов снова обратился к Вензору и положил ему кусок хлеба на нос. Я посмотрел кругом. В комнате, кроме раздвижного покоробленного стола на тринадцати ножках неровной длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели; давным-давно выбеленные стены,
с синими пятнами в виде звезд, во многих
местах облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме под красное дерево. По углам стояли чубуки да ружья;
с потолка спускались толстые и черные нити паутин.
Но когда, вернувшись
с псарного двора, где, по словам его доезжачего, последние две гончие «окочурились», он встретил служанку, которая трепетным голосом доложила ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели им кланяться, велели сказать, что желают им всего хорошего, а уж больше к ним не вернутся, — Чертопханов, покружившись раза два на
месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой — да кстати захватил
с собой пистолет.
Он выскочил на двор, обежал его во всех направлениях — нет коня нигде! Плетень, окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих
местах накренился и приникал к земле… Рядом
с конюшней он совсем повалился, на целый аршин в ширину. Перфишка указал на это
место Чертопханову.
В течение обратного путешествия домой (оно продолжалось
с неделю) сомнения в нем возбуждались редко: они стали сильней и явственней, как только он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том
месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель…
— Можно, — ответил Ермолай
с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом
месте проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.
Я приподнялся. Тарантас стоял на ровном
месте по самой середине большой дороги; обернувшись
с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал...
Кругом — плоские, унылые
места: поля, все поля, кое-где кустики, овраги — и опять поля, и больше все пар,
с редкой, сорной травою.
Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные
места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей
с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком
месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит
с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого
места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные
места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» —
с большим,
с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Покуда Тимофеевна //
С хозяйством управлялася, // Крестьяне
место знатное // Избрали за избой: // Тут рига, конопляники, // Два стога здоровенные, // Богатый огород. // И дуб тут рос — дубов краса. // Под ним присели странники: // «Эй, скатерть самобраная, // Попотчуй мужиков».
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий день разогнул ему Историю и указал ему в ней два
места: в одном, как великие люди способствовали благу своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло свою доверенность и силу,
с высоты пышной своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения.