Неточные совпадения
Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на
голову род мешка
с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот.
Я поднял
голову: перед огнем, на опрокинутой кадке, сидела мельничиха и разговаривала
с моим охотником.
— Зачем я к нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию
с год хворал, так и за себя оброку не взнес… Да мне
с полугоря: взять-то
с меня нечего… Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя
голова! (Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала
с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на
голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
На другое утро вошел я к жене, — дело было летом, солнце освещало ее
с ног до
головы, да так ярко.
«Жена! — говорил он медленно, не вставая
с места и слегка повернув к ней
голову.
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул
с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на
голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не в своем уме.
— Мне нечего стыдиться, —
с живостью начал Митя и тряхнул
головой.
А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не то и совсем
голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел в Москву
с поднятой
головой.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались
с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими
головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и
с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная
голова, гнедая,
с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась.
У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся
голова огромная, как говорится
с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом
с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного
голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит,
головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее
с барашком и поехал опять, барашка перед собой держит.
Он опять прикорнул перед огнем. Садясь на землю, уронил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало
головы обрадованное животное,
с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.
Смотрят — вдруг от слободки
с горы идет какой-то человек, такой мудреный,
голова такая удивительная…
Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика,
с обнаженными
головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом.
— А вы кто такие? охотники, что ли? — спросил он, окинув меня взором
с ног до
головы.
— Ступайте
с Богом! Я устал: в город ездил, — сказал он мне и потащил себе армяк на
голову.
Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми, в синем сарафанчике,
с клетчатым платком на
голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке.
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его голоса, когда он говорил
с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал
головой.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы
с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная
голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Староста сперва проворно соскочил
с лошади, поклонился барину в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял
голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился в Перов, но что за ним уже послали.
Мальчишки в длинных рубашонках
с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали
головы, закидывали ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч
с достоинством посмотрел на их затылки, закинул
голову и расставил немного ноги.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил
голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул было рот.) Знаю я вас, —
с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
— Ну, так как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул
головой на барский двор) шесть
с полтиною. По рукам, что ли?
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул
головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая
голова с густыми бакенбардами.
Прежняя рыжая
голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе
с своим довольно некрасивым туловищем.
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак,
с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и
с напряжением вертел
головой. Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
Он подошел к
голове лошади, взял ее за узду и сдернул
с места.
Дверь заскрипела, и лесник шагнул, нагнув
голову, через порог. Он поднял фонарь
с полу, подошел к столу и зажег светильню.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась
с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее
голые ноги висели, не шевелясь.
Разговаривая
с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожей под волосами на
голове; даже слова иначе произносит и не говорит, например: «Благодарю, Павел Васильич», или: «Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч», а: «Боллдарю, Палл Асилич», или: «Па-ажалте сюда, Михал Ваныч».
Когда ж ему случится играть
с губернатором или
с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит в нем перемена: и улыбается-то он, и
головой кивает, и в глаза-то им глядит — медом так от него и несет…
И, сказавши эти слова, поведет
головой несколько раз направо и налево, а потом
с достоинством наляжет подбородком и щеками на галстух.
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая
головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он
с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул
головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес
с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал
с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике,
с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над
головой и нараспев произнес...
Бывало, сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и
с таким участием смотрит ему в глаза, так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в
голову придет мысль: «Какая же ты славная женщина, Татьяна Борисовна!
Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок
с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи
головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей
с отличным сердцем, но без волос.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб
с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд,
с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и
с унылым терпеньем наклоняют
головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Тот кивнул
головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать лицо; а Обалдуй
с торопливой жадностью выпил стакан и, по привычке горьких пьяниц, крякая, принял грустно озабоченный вид.
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку,
с горьким шепотом покачивая
головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
Пока он,
с обычным странным изумлением, выслушивал ответ смотрителя, что лошадей-де нету, я успел, со всем жадным любопытством скучающего человека, окинуть взором
с ног до
головы моего нового товарища.
Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз
с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько
голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы.
— А! (Он снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и,
с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную
голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.) Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…
— Завтра… Ну, ну, ну, пожалуйста, — подхватил он поспешно и
с досадой, увидев, что она затрепетала вся и тихо наклонила
голову, — пожалуйста, Акулина, не плачь. Ты знаешь, я этого терпеть не могу. (И он наморщил свой тупой нос.) А то я сейчас уйду… Что за глупости — хныкать!
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла
голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она
с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.