Неточные совпадения
— Теперь уж этого не делается, — заметил я, не спуская
с него
глаз.
Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал
с окна дрянненькую скрипку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрипку к груди, закрыл
глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам.
Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней по крайней мере я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе
с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала
глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались
с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и
с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал
глазами, словно спать располагался.
Это был стройный мальчик,
с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми
глазами и постоянной, полувеселой, полурассеянной улыбкой.
У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные,
глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится
с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут на него
с дубьем, оцепят его, но а он им
глаза отведет — так отведет им
глаза, что они же сами друг друга побьют.
У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти,
глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись
с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом…
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская
с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал
с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися
глазами, погрузился в глубокое раздумье.
Я объяснил ему, в чем было дело; он слушал меня, не спуская
с меня своих медленно моргавших
глаз.
Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков,
с белыми, как снег, зубами, сладкими
глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки.
Я
с удивлением поглядел на Касьяна. Слова его лились свободно; он не искал их, он говорил
с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая
глаза.
— Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я, не спуская
глаз с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь?
— Ведь я тебя спрашиваю, любезный мой? — спокойно продолжал Аркадий Павлыч, не спуская
с него
глаз.
Вошел человек, толстый, смуглый, черноволосый,
с низким лбом и совершенно заплывшими
глазами.
Бабы в клетчатых паневах швыряли щепками в недогадливых или слишком усердных собак; хромой старик
с бородой, начинавшейся под самыми
глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодезя, ударил ее неизвестно за что по боку, а там уже поклонился.
Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен,
с красным носом, маленькими голубыми
глазами и бородой в виде веера.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, —
с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных
глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
Он перестал жевать, высоко поднял брови и
с усилием открыл
глаза.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту,
с бычачьей шеей,
глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и
с лоском по всему лицу.
Купрю не сшибешь!» — раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид,
с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными
глазами и весьма горделивой осанкой.
Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил
глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный
с золой.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась
с места и не поднимала
глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку; но, к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул
с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на
глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
Когда ж ему случится играть
с губернатором или
с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит в нем перемена: и улыбается-то он, и головой кивает, и в глаза-то им глядит — медом так от него и несет…
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая
с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в
глаза.
Отставной поручик Виктор Хлопаков, маленький, смугленький и худенький человек лет тридцати,
с черными волосиками, карими
глазами и тупым вздернутым носом, прилежно посещает выборы и ярмарки.
— Тридцать и никого, — возопил чахоточный маркер
с темным лицом и свинцом под
глазами.
— Эх! не так, князь, не так, — залепетал вдруг белокурый офицерик
с покрасневшими
глазами, крошечным носиком и младенчески заспанным лицом. — Не так играете… надо было… не так!
Однако табачный дым начинал выедать мне
глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в свой нумер, где на волосяном, узком и продавленном диване,
с высокой выгнутой спинкой, мой человек уже постлал мне постель.
— Здравствуй, батюшка, милости просим, — медленно раздался за моей спиной сочный и приятный голос. Я оглянулся: передо мною, в синей долгополой шинели, стоял старик среднего роста,
с белыми волосами, любезной улыбкой и
с прекрасными голубыми
глазами.
Татьяна Борисовна — женщина лет пятидесяти,
с большими серыми
глазами навыкате, несколько тупым носом, румяными щеками и двойным подбородком.
Бывало, сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и
с таким участием смотрит ему в
глаза, так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет мысль: «Какая же ты славная женщина, Татьяна Борисовна!
С помещицами Татьяна Борисовна мало водится; они неохотно к ней ездят, и она не умеет их занимать, засыпает под шумок их речей, вздрагивает, силится раскрыть
глаза и снова засыпает.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует
глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом
с трубой и дымом в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо
с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
Г-н Беневоленский был человек толстоватый, среднего роста, мягкий на вид,
с коротенькими ножками и пухленькими ручками; носил он просторный и чрезвычайно опрятный фрак, высокий и широкий галстух, белое, как снег, белье, золотую цепочку на шелковом жилете, перстень
с камнем на указательном пальце и белокурый парик; говорил убедительно и кротко, выступал без шума, приятно улыбался, приятно поводил
глазами, приятно погружал подбородок в галстух: вообще приятный был человек.
Г-н Беневоленский стоял у окна
с легкой краской на лице и сияющими
глазами.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое вдохновенье — ломается, словно
с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки,
глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том, как он развивается, идет вперед…
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли
с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял
глаза, словно
с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Он раскрыл было
глаза и
с усилием поднял брови и веки.
Мужик, покряхтывая, слез
с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал
глазами образа и перекрестился.
Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои
глаза,
с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа!
— Все бы ничего — продолжал он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! — прибавил он, лукаво подмигнув
глазом. — Слава Богу, пожил довольно,
с хорошими людьми знался…
Она крыта соломой,
с трубой; одно окно, словно зоркий
глаз, обращено к оврагу и в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою.
Его впалые щеки, большие, беспокойные серые
глаза, прямой нос
с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб
с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного.
Подле него стоял мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый,
с низким лбом, узкими татарскими
глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый,
с волосами, нависшими над самым носом,
с маленькими заспанными
глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи
с пудовыми дугами на руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.
— У меня, сударь, — отвечал он
с расстановкой и глядя мне прямо в
глаза, — было двенадцать смычков гончих, таких гончих, каких, скажу вам, немного.
Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых
глаз с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы.
Виктор опять улегся и принялся посвистывать. Акулина все не спускала
с него
глаз. Я мог заметить что она понемногу приходила в волненье: ее губы подергивало, бледные ее щеки слабо заалелись…