Неточные совпадения
«Стану я пса кормить, — рассуждал он, — притом пес — животное умное,
сам найдет
себе пропитанье».
В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий
сам по
себе…
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее
себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и
сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай
себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
Позвал его к
себе Василий Николаич и говорит, а
сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с тех пор его к своей особе и не требовал!
Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к
себе зовет, а
сама помирает со смеху, смеется…
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она
сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас
самих за
собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в
самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая
себе лицо, несколько раз покачал головой.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал
себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у
самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Представьте
себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого, даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в
самой, как говорится, поре.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего
себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет
себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики
сами никогда не называют
себя стариками.
Я не посмел разочаровать больного — и в
самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек
себя толще, водится с купцами — братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он
сам величал
себя тем же прозвищем: так хорошо оно к нему пристало.
Трудно было решить с первого разу, к какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на дворового, ни на мещанина, ни на обеднявшего подьячего в отставке, ни на мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он был уж точно
сам по
себе.
— А между тем, — продолжал он после небольшого молчания, — в молодости моей какие возбуждал я ожидания! Какое высокое мнение я
сам питал о своей особе перед отъездом за границу, да и в первое время после возвращения! Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался, как оно и следует нашему брату, который все смекает
себе, смекает, а под конец, смотришь, — ни аза не смекнул!
За границей я больше молчал, а тут вдруг заговорил неожиданно бойко и в то же
самое время возмечтал о
себе бог ведает что.
В течение целых шестидесяти лет, с
самого рождения до
самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни
себе, ни детям куска насущного хлеба.
С того
самого дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли дело! — думал он иногда про
себя, — с губернатором говорит, прямо в глаза ему смотрит… вот те Христос, так и смотрит!»
Каждый сруб сидел отдельно,
сам по
себе: ни забора кругом, ни ворот не замечалось.
Он почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем куда-нибудь подальше в поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за
собою дверь и, ставши перед
самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: «Ты ли это?
— Да я, должно быть, и этим
самым мысленным грехом не больно грешна, — продолжала Лукерья, — потому я так
себя приучила: не думать, а пуще того — не вспоминать. Время скорей проходит.
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих
самых молитв. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим — да и опять полеживаю
себе безо всякой думочки. И ничего!
А другой угодник
себя в землю зарыть велел по
самую грудь, и муравьи ему лицо ели…
Охота с ружьем и собакой прекрасна
сама по
себе, für sich, как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу и свободу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату… Слушайте.