Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая
самые тяжелые для
себя впечатления из этой ссоры.
Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к
себе самому.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого, каким он считал
себя, человека и, главное, такого простого, ничем не выдающегося человека.
Некрасивого, доброго человека, каким он
себя считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы быть любимым тою любовью, какою он
сам любил Кити, нужно было быть красавцем, а главное — особенным человеком.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по
себе, так как
сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для
себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Ему нужно было сделать усилие над
собой и рассудить, что около нее ходят всякого рода люди, что и
сам он мог прийти туда кататься на коньках.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней
самой, тогда как с Левиным она чувствовала
себя совершенно простою и ясною.
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца
сама по
себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что
сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать
себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к
себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и,
сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
— Я о ней ничего, кроме
самого хорошего, не знаю, и в отношении к
себе я видела от нее только ласку и дружбу».
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в
самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил
сам с
собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Потом, вспоминая брата Николая, он решил
сам с
собою, что никогда уже он не позволит
себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
И всё это казалось ему так легко сделать над
собой, что всю дорогу он провел в
самых приятных мечтаниях.
«Нет, она не любит и не может любить его», решил он
сам с
собою.
«Ведь всё это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала
себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в
самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
— У меня нет никакого горя, — говорила она успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я
сама. Ты не можешь
себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
— Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, — вздрогнув сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за
собой известные права на него и этим
самым поощряла его говорить про любовь.
Когда Алексей Александрович решил
сам с
собою, что нужно переговорить с женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень сложным и затруднительным.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и
сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала
себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о
себе; главные лица тут — наш сын и ты
сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты
сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она
сама с
собой могла обдумать всё, что было в ее душе.
— Это можно, — сказал Рябинин, садясь и
самым мучительным для
себя образом облокачиваясь на спинку кресла. — Уступить надо, князь. Грех будет. A деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки не бывает.
«Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», решил он
сам с
собой, поднимая голову от книги. И, живо представив
себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
«Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она не может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого. Да, это нужно кончить», решил он
сам с
собою.
— Я то же
самое сейчас думал, — сказал он, — как из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я не могу простить
себе то, что ты несчастлива.
Он подъехал к беседкам в
самое выгодное время для того, чтобы не обратить на
себя ничьего внимания.
Крупные, прелестные, совершенно правильные формы жеребца с чудесным задом и необычайно короткими, над
самыми копытами сидевшими бабками невольно останавливали на
себе внимание Вронского.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то
самое время, как Вронский чувствовал
себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Вронский обошел Махотина, но он чувствовал его сейчас же зa
собой и не переставая слышал за
самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее дыханье ноздрей Гладиатора.
Он не мог еще дать
себе отчета о том, что случилось, как уже мелькнули подле
самого его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин на быстром скаку прошел мимо.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома,
сам не зная куда. Он чувствовал
себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал
самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною
сам.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса Вронский пришел в
себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в его душе
самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он
сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить,
сама не зная, что скажет.
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на
самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в
себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только
самое поверхностное.
И теперь, делая догадки о том, кто — кто, какие между ними отношения и какие они люди, Кити воображала
себе самые удивительные и прекрасные характеры и находила подтверждение в своих наблюдениях.
Чем больше Кити наблюдала своего неизвестного друга, тем более убеждалась, что эта девушка есть то
самое совершенное существо, каким она ее
себе представляла, и тем более она желала познакомиться с ней.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею
себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве,
сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
И одни говорили, что мадам Шталь сделала
себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие говорили, что она была в душе то
самое высоко-нравственное существо, жившее только для добра ближнего, каким она представлялась.
Но зато Варенька, одинокая, без родных, без друзей, с грустным разочарованием, ничего не желавшая, ничего не жалевшая, была тем
самым совершенством, о котором только позволяла
себе мечтать Кити.
Работа эта так понравилась ему, что он несколько раз принимался косить; выкосил весь луг пред домом и нынешний год с
самой весны составил
себе план — косить с мужиками целые дни.
В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения
самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о
себе в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Дарья Александровна,
сама для
себя любившая всегда купанье, считавшая его полезным для детей, ничем так не наслаждалась, как этим купаньем со всеми детьми.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он
сам с
собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше
самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к
себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Раз решив
сам с
собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на
себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
«Хорошо, очень хорошо!» сказал он
себе сам.
Теперь, когда он держал в руках его письмо, он невольно представлял
себе тот вызов, который, вероятно, нынче же или завтра он найдет у
себя, и
самую дуэль, во время которой он с тем
самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было на его лице, выстрелив в воздух, будет стоять под выстрелом оскорбленного мужа.