Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за
всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе
всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой,
по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Он перебирал
все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?..
Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был
по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» — и била ее
по худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь, со
всеми проходящими.
Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит
по корням и стволам деревьев, поднимается
все выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам…
Птицы засыпают — не
все вдруг —
по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел
по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во
всем околотке под названием «Малиновой воды».
— Да плохо что-то клюет, — заговорил Туман, — жарко больно; рыба-то
вся под кусты забилась, спит… Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул
по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.) Спасибо, Степа… А вы, батюшка, — продолжал он, обращаясь ко мне, — охотиться изволите?
Этак вы ничего не поймете… а вот, позвольте, я вам
все по порядку расскажу.
До самой полуночи
все металась; наконец словно заснула,
по крайней мере не шевелится, лежит.
Она говорила очень мало, как вообще
все уездные девицы, но в ней
по крайней мере я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно.
И говорит, что в каждом доме живет у него
по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы, а к младшему —
всё англичане!
Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую; то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто
по лошади,
по нем задевают; а он
все смейся да других смеши.
А Александр Владимирыч
по сих пор себя правым почитает и
все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка:
все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе
по саду гуляет, словно скучает или грустит.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно:
по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве
все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— Небось
все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал,
по присутственным местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!
Сначала
все шло как
по маслу, и наш француз вошел в Москву с поднятой головой.
— А Сергея Сергеича Пехтерева.
По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел,
всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил… да не в городе — там у него другие были, а в деревне.
Часа два спустя мы уже
все сидели,
по мере возможности обсушенные, в большом сенном сарае и собирались ужинать.
Солнце садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались
по небу
все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная волна…
Подобно островам, разбросанным
по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они
все насквозь проникнуты светом и теплотой.
Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая, высокая трава на дне долины,
вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить
по ней было как-то жутко.
До сих пор я
все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо,
по звездам — наудалую…
Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется
по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши, впереди
всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке
по крайней мере, — не было слов.
— Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом
всё такие буераки, овраги, а в оврагах
всё казюли [По-орловскому: змеи. — Примеч. авт.] водятся.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал
все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да
все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя
по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала… только
все как будто собачка этак залает, залает где-то… Вдруг, смотрит: идет
по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась — Ивашка Федосеев идет…
Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли
все, наперерыв мерцая,
по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…
— Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его
по лесу, и
все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.
Мы ехали
по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал
всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона.
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака
по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят
по душе счастливые воспоминания, и
все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
Со
всем тем я
по крайней мере не слишком охотно его посещаю, и если бы не тетерева и не куропатки, вероятно, совершенно бы с ним раззнакомился.
— Ах вы, отцы наши! — воскликнул Софрон, — да как же им худо идти, делам-то! Да ведь вы, наши отцы, вы, милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили
по гроб дней. Слава тебе, Господи, Аркадий Павлыч, слава тебе, Господи! Благополучно обстоит
все милостью вашей.
— Размежевались, батюшка,
всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали… и бог знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили;
всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича
всё действовали.
«Приказывается тебе немедленно
по получении сего розыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел
по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О
всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Все не
по нем: и то не хорошо, и тем не угодил.
— Вот и соврал, — перебил его парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и
по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор
все в одном кафтанишке живешь.
Я ударил вожжой
по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей,
весь заросший лозниками, поднялся в гору и въехал в лес.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал
по крыше и скользил
по окнам; мы
все молчали.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади,
по уверению Пушкина; русые волосы,
по крайней мере
все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
Тот же самый сановник вздумал было засеять
все свои поля маком, вследствие весьма, по-видимому, простого расчета: мак, дескать, дороже ржи, следовательно сеять мак выгоднее.
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не
по правую руку губернатора, то и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз
по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во
все стороны (в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты,
по его словам.
Людей у Мардария Аполлоныча множество, и
все одеты по-старинному: в длинные синие кафтаны с высокими воротниками, панталоны мутного колорита и коротенькие желтоватые жилетцы.
Правда, иногда (особенно в дождливое время) не слишком весело скитаться
по проселочным дорогам, брать «целиком», останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то
все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных
по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько не ожидавших, что их обеспокоят.
И
все это возилось, кричало, копошилось, ссорилось и мирилось, бранилось и смеялось в грязи
по колени.
Петя опять пробежал
по двору с Горностаем. Мы
все помолчали.
— Ну, как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини: ведь я
по старине. (Г-н Чернобай говорил не спеша и на о.) У меня
все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
Погода прекрасная; кротко синеет майское небо; гладкие молодые листья ракит блестят, словно вымытые; широкая, ровная дорога
вся покрыта той мелкой травой с красноватым стебельком, которую так охотно щиплют овцы; направо и налево,
по длинным скатам пологих холмов, тихо зыблется зеленая рожь; жидкими пятнами скользят
по ней тени небольших тучек.