Неточные совпадения
Калиныч объяснялся с жаром,
хотя и
не пел соловьем, как бойкий фабричный человек…
И действительно:
хотя Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил, и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу
не пропадал и
не изъявлял желанья покинуть своего хозяина.
Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам,
хотя сама, видимо, ничего
не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности.
— И пошел.
Хотел было справиться,
не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку
не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит,
не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что
не совсем она в памяти; понимаю также и то, что
не почитай она себя при смерти, —
не подумала бы она обо мне; а то ведь, как
хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого
не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
От нее веяло холодом,
хотя не только никто
не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой и благодетельницей.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что
хочешь». — «Нет, граф, говорит, я
не купец: тряпицы ненужной
не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только
не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего
не смыслят, даже собственной пользы
не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда
хочет, словно дугу.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что
хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли
не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
Хотя для настоящего охотника дикая утка
не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще
не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки
не терял чувства собственного достоинства и как будто
хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить свое мнение.
Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо, но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом,
хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось,
хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, —
не было слов.
Мы действительно добрались до выселков,
хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть
не слетело; но кучер мой закричал озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.
Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок,
хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы
не у всех были обнесены плетнем.
Все ее тело было мало и худо, но очень стройно и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна,
хотя Касьян красавцем
не был.
Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка, и ни в какую историю замешан отроду
не бывал,
хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит.
Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера
не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра,
не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне,
не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости
хотя временного убежища.
Проснувшись, я
хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но
не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться.
— Что ж вы мне
не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет… нет, — прибавил он, — этак
не дело; криком да бранью ничего
не возьмешь. Нет, вы мне лучше добром скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня погубить
хотите? Ну, говорите же, говорите.
— Эка!
не знает небось? я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, — за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я
не что другое… я жениться
хочу, я по чести поступаю.
— Сабур врачебной управой запрещен, — продолжал Николай, — я еще на тебя пожалуюсь. Ты уморить меня
хотел — вот что! Да Господь
не попустил.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их
не жаловал, больно
не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как
хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да
не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Примеч. авт.] Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой,
хотя не обильной,
не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле.
— «Ну, как
хочешь… чур, потом
не пенять!»
Не отличаясь ни особенной любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей, которым как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным и приветливым,
хотя зорким взглядом флегматического хозяина.
К нему тоже шло названье Моргача,
хотя он глазами
не моргал более других людей; известное дело: русский народ на прозвища мастер.
Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой,
хотя он
не только
не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам
не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Один Дикий-Барин
не изменился в лице и по-прежнему
не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился,
хотя выражение губ оставалось презрительным.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти
хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет
не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
— Да, — продолжал он со вздохом, — бывают случаи…
хотя, например, и со мной. Вот, если
хотите, я вам расскажу. Впрочем,
не знаю…
Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того крошечные молочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и с небрежной,
хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, — словом, ломался нестерпимо.
— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись, — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка, какой чудный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь
не видала. Вот незабудки, а вот маткина-душка… А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, —
хотите?
— Я
не сержусь, а только ты глупа… Чего ты
хочешь? Ведь я на тебе жениться
не могу? ведь
не могу? Нy, так чего ж ты
хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожидая ответа, и растопырил пальцы.)
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками;
хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я
не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов,
хотя никто
не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Он, уверяю вас, он
не то
хотел сказать; он
хотел сказать: Das ist ein «кружок»… in der Stadt Moskau!
Я запутался,
хотел выскочить, разорвать прилипчивые нити, —
не тут-то было…
— И между тем, — продолжал он с жаром, — я бы
не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы,
хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я
не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно,
не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
— Тс… тс… — прошептал он и, словно извиняясь и кланяясь в направлении кантагрюхинского голоса, почтительно промолвил: — Слушаю-с, слушаю-с, извините-с… Ему позволительно спать, ему следует спать, — продолжал он снова шепотом, — ему должно набраться новых сил, ну хоть бы для того, чтоб с тем же удовольствием покушать завтра. Мы
не имеем права его беспокоить. Притом же я, кажется, вам все сказал, что
хотел; вероятно, и вам хочется спать. Желаю вам доброй ночи.
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, —
не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и
не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно
хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими
не сталкивались… Засим прощайте.
—
Хотите, я вам покажу свою свору? — спросил меня Чертопханов и,
не дождавшись ответа, позвал Карпа.
Ему привиделся нехороший сон: будто он выехал на охоту, только
не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая, как снег, лиса… Он
хочет взмахнуть арапником,
хочет натравить на нее собак, а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает… и падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа…
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты
хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела
не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Перфишка бросился к барину — и, придерживая стремя,
хотел было помочь ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: «Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, — и отыскал его, назло врагам и самой судьбе!» Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов
не обратил внимания на усердие своего слуги.
— И
не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все
не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей
хотел представить…
Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем
не размышлял; разве возьмет да подумает про себя: «Чертопхановы чего
захотят — уж добьются! шалишь!» — и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья другая.
Напрасно Чертопханов старался унять расходившуюся желчь; напрасно он пытался уверить себя, что эта… лошадь
хотя и
не Малек-Адель, однако все же… добра и может много лет прослужить ему: он тут же с яростью отталкивал от себя прочь эту мысль, точно в ней заключалось новое оскорбление для тогоМалек-Аделя, перед которым он уж и без того считал себя виноватым…
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить
не легко,
хотя и
не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право.
— Послушай, Лукерья, — начал я наконец. — Послушай, какое я тебе предложение сделаю.
Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна
не будешь…