Неточные совпадения
«
Не пугайтесь, говорю, сударыня: я доктор,
пришел посмотреть, как вы себя чувствуете».
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а
не слажу никак.
Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
Ведь вот с тех пор и Феклиста
не в своем уме:
придет, да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать
не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто
пришел в себя.
В избе Аннушки
не было; она уже успела
прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было
не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа он
не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам,
не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
— Нет-с. Сам
придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас
не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, — прибавил он, ухмыляясь, — ведь хорошо написано-с?
Четвертого дня Петра Михайловича, моего покровителя,
не стало. Жестокий удар паралича лишил меня сей последней опоры. Конечно, мне уже теперь двадцатый год пошел; в течение семи лет я сделал значительные успехи; я сильно надеюсь на свой талант и могу посредством его жить; я
не унываю, но все-таки, если можете,
пришлите мне, на первый случай, двести пятьдесят рублей ассигнациями. Целую ваши ручки и остаюсь» и т. д.
Много других еще примеров в голову
приходит, — да всего
не перескажешь. Ограничусь одним.
Сердце мое, говорит, надрывается, Петр Петрович; вас мне жаль, моего голубчика; век
не забуду ласки вашей, Петр Петрович, а теперь
пришла с вами проститься».
Виктор опять улегся и принялся посвистывать. Акулина все
не спускала с него глаз. Я мог заметить что она понемногу
приходила в волненье: ее губы подергивало, бледные ее щеки слабо заалелись…
Он опять зарылся в свой пуховик, а на другое утро, когда
пришли будить меня, его уж
не было в комнате. Он уехал до зари.
Не успел я еще
прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как вдруг, почти безо всякого шума, выехал из кустов толстенький человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке.
Однако, несмотря на порядок и хозяйственный расчет, Еремей Лукич понемногу
пришел в весьма затруднительное положение: начал сперва закладывать свои деревеньки, а там и к продаже приступил; последнее прадедовское гнездо, село с недостроенною церковью, продала уже казна, к счастью,
не при жизни Еремея Лукича, — он бы
не вынес этого удара, — а две недели после его кончины.
Года за два до кончины здоровье стало изменять ему: он начал страдать одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись,
не скоро мог
прийти в себя: уездный врач уверял, что это с ним происходили «ударчики».
— А! за деньгами
пришел! за деньгами! — захрипел он, словно
не ондушил, а егодушили. — Ночью украл, а днем за деньгами
пришел? А? А?
Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть
не целовал его… Он
пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать ничего
не хотел. Нечего было делать: согласился бедный Лейба.
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать:
не растолкуешь. Да и забывается оно потом.
Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было —
не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого
не было и ничего бы я
не чувствовала, окромя своего несчастья.
Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и
приходят ко мне мои покойные родители — батюшка да матушка — и кланяются мне низко, а сами ничего
не говорят.
Я стал прощаться с нею, повторил ей мое обещание
прислать ей лекарство, попросил ее еще раз хорошенько подумать и сказать мне —
не нужно ли ей чего?
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел
не от церкви, а «сверху». Вероятно, она
не посмела сказать: с неба.
Пока Ермолай ходил за «простым» человеком, мне
пришло в голову:
не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мои поручения в течение одного дня — и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам
не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог,
пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно
не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы — большие, растянутые, как барабан. С Филофеем
пришло двое его братьев, нисколько на него
не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали», как выразился Ермолай, но старшому покорялись.
«Что, —
пришло мне в голову, — скажет теперь Филофей: а ведь я был прав! или что-нибудь в этом роде?» Но он ничего
не сказал. Потому и я
не почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать на сене, опять попытался заснуть.