Неточные совпадения
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей
не занимается,
ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
— До меня верст пять
будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне
не передавать его заиканья.)
Ни одна суздальская картина
не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу перед тяжелым образом в серебряном окладе теплилась лампадка; липовый стол недавно
был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон
не скиталось резвых прусаков,
не скрывалось задумчивых тараканов.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю
не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно
быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча
была когда-то жена, которой он боялся, а детей и
не бывало вовсе.
Иные помещики вздумали
было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то
не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Всех его расспросов я передать вам
не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак
не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий
был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Его познанья
были довольно, по-своему, обширны, но читать он
не умел; Калиныч — умел. «Этому шалопаю грамота далась, — заметил Хорь, — у него и пчелы отродясь
не мерли».
Недаром в русской песенке свекровь
поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин!
не бьешь ты жены,
не бьешь молодой…» Я раз
было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»… Но, может
быть,
не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа.
Он
был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек
не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эти насмешки и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием.
Ермолай
был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил
выпить,
не уживался на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке, перебивалась кое-как и кое-чем, никогда
не знала накануне,
будет ли сыта завтра, и вообще терпела участь горькую.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может
быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже
не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры…
— Барин-то, кажется, заснул, — промолвил Ермолай после небольшого молчания. — Ты к лекарю
не ходи, Арина: хуже
будет.
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому
будет — как бы вам сказать,
не солгать, — лет пятнадцать.
«
Быть не может!.. кто же?» — «Петрушка лакей».
— А
не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно… того… хорошо бывает. Стало
быть, понравилась.
— Какое здоровье!.. А завтра, чай, тяга хороша
будет. Вам теперь соснуть
не худо.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек
не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то
есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед
не подвигается.
Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека
не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя
было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности.
Всякий человек имеет хоть какое бы то ни
было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если
не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное...
Плохое дело
не знать поутру, чем к вечеру сыт
будешь!
— И пошел. Хотел
было справиться,
не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку
не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит,
не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Малый он
был не глупый, выражался бойко и довольно забавно.
Вот, изволите видеть, дело
было этак, как бы вам сказать —
не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
Ну, думаю, видно, брат, господа-то твои
не на золоте
едят…
«Вот, говорят, вчера
была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «
Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
—
Будет жива,
не извольте беспокоиться, а лучше отдохните-ка сами: второй час».
Как это я до сих пор вас
не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я
не знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо
будет, вы
будете здоровы».
«Что с вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста,
не говорите мне, что я
буду жива…
не говорите… если б вы знали… послушайте, ради Бога
не скрывайте от меня моего положения! — а сама так скоро дышит.
— Если я
буду знать наверное, что я умереть должна… я вам тогда все скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я
не спала нисколько, я давно на вас гляжу… ради Бога… я вам верю, вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что
есть святого на свете, — скажите мне правду!
Или вы, может
быть, меня
не любите, может
быть, я обманулась… в таком случае извините меня».
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно
было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня
не обманешь, ты лгать
не умеешь, посмотри на себя».
Вздумалось ей спросить меня, как мое имя, то
есть не фамилия, а имя.
—
Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может
быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого
не любила более вас…
не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Признаться, я
не очень обрадовался его предложению, но отказаться
было невозможно.
— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно
быть,
будет порядочный, а то бы я вас
не пригласил.
— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может
быть, вам вовсе
не хочется заходить ко мне: в таком случае…
Я
не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно
будет у него отобедать.
Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрипку, взял смычок —
не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрипку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс,
напевая песенку и пиликая по струнам.
Радилов, должно
быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди
не доставляло большого удовольствия.
— Тоже
был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но
не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Обед
был действительно недурен и, в качестве воскресного,
не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного).
Она
не очень
была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте.
Я думал, что
не переживу ее; я
был огорчен страшно, убит, но плакать
не мог — ходил словно шальной.
Глаз у нее
не совсем
был закрыт, и по этому глазу ходила муха…
— Впрочем, — продолжал он, — что
было, то
было; прошлого
не воротишь, да и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
Овсяников
был исключением из общего правила, хоть и
не слыл за богача.
Овсяников придерживался старинных обычаев
не из суеверия (душа в нем
была довольно свободная), а по привычке.