Неточные совпадения
Как он
попадал из этого ружья — и хитрому человеку
не придумать, но
попадал.
С реки поднимались пары, ветру
не было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки: то капли
падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины.
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как
попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто
не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого
не занимали эти вопросы.
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни
попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня
не обманешь, ты лгать
не умеешь, посмотри на себя».
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо
спит целый день… А что ж преферанс?
— Какое все кучером! В кучера-то я
попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был, но
не городским тоже поваром, а так, в деревне.
— Как в ученье? Да ты, чай,
не ребенком в доезжачие
попал?
Всех подстреленных уток мы, конечно,
не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал,
падали в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая
не могли открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
Ермолай
не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы
не разговаривали, даже старались
не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно
спать располагался.
Я остановился в недоумении, оглянулся… «Эге! — подумал я, — да это я совсем
не туда
попал: я слишком забрал вправо», — и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма.
Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла
не стало. Он
не утонул: он убился,
упав с лошади. Жаль, славный был парень!
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень
падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени
не было нигде.
Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается подвами, что деревья
не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно
падают в те стеклянно ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
— С кем ты это говоришь, болван ты этакой?
спать не даешь, болван! — раздался голос из соседней комнаты.
— Известно, доволен. В контору-то у нас
не всякий
попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.
При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел
не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник
спит.
Вследствие всего вышесказанного мне
не для чего толковать читателю, каким образом, лет пять тому назад, я
попал в Лебедянь в самый развал ярмарки.
— Примеч. авт.] Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя
не обильной,
не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой
спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле.
Должно сказать правду:
не отличался ты излишним остроумием; природа
не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты
спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
Он
не умел ни петь, ни плясать; отроду
не сказал
не только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал что ни
попало — прямой Обалдуй!
— А
не знаю; как там придется. Признаться вам, боюсь я службы: как раз под ответственность
попадешь. Жил все в деревне; привык, знаете… да уж делать нечего… нужда! Ох, уж эта мне нужда!
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она
упала на колени… Я
не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом я женился. Слушайте же. Во-первых, доложу вам, что жены моей уже более на свете
не имеется, во-вторых… а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою молодость, а то вы ничего
не поймете… Ведь вам
не хочется
спать?
В университете я
не пошел другой дорогой: я тотчас
попал в кружок.
— Тс… тс… — прошептал он и, словно извиняясь и кланяясь в направлении кантагрюхинского голоса, почтительно промолвил: — Слушаю-с, слушаю-с, извините-с… Ему позволительно
спать, ему следует
спать, — продолжал он снова шепотом, — ему должно набраться новых сил, ну хоть бы для того, чтоб с тем же удовольствием покушать завтра. Мы
не имеем права его беспокоить. Притом же я, кажется, вам все сказал, что хотел; вероятно, и вам хочется
спать. Желаю вам доброй ночи.
Он, например,
не умел ни плясать до
упаду в медвежьей шубе навыворот, ни балагурить и любезничать в непосредственном соседстве расходившихся арапников; выставленный нагишом на двадцатиградусный мороз, он иногда простужался; желудок его
не варил ни вина, смешанного с чернилами и прочей дрянью, ни крошеных мухоморов и сыроежек с уксусом.
— Как
не надо? Из цыганки-проходимицы в барыни
попала — да
не надо? Как
не надо, хамово ты отродье? Разве этому можно поверить? Тут измена кроется, измена!
Ему привиделся нехороший сон: будто он выехал на охоту, только
не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая, как снег, лиса… Он хочет взмахнуть арапником, хочет натравить на нее собак, а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается,
падает… и
падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа…
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец
попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера,
не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
— А беда такая стряслась! Да вы
не побрезгуйте, барин,
не погнушайтесь несчастием моим, — сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня
не слышно будет… вишь я какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада же я, что увидала вас! Как это вы в Алексеевку
попали?
— Ты все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли тебе в голову
не шли? Или ты все
спишь?
Спать-то я
не всегда могу.
Хоть и больших болей у меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже;
не дает
спать как следует.
— Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я
не засну ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я
спала; только теперь давно та сткляночка выпита…
Не знаете ли, что это было за лекарство и как его получить?
Он еще что-то прибавил, но я уже
не расслушал его… Я
спал.
«Что, — пришло мне в голову, — скажет теперь Филофей: а ведь я был прав! или что-нибудь в этом роде?» Но он ничего
не сказал. Потому и я
не почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись
спать на сене, опять попытался заснуть.
Пока я
спал, тонкий туман набежал —
не на землю, на небо; он стоял высоко, месяц в нем повис беловатым пятном, как бы в дыме.
В телеге перед нами
не то сидело,
не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах
не было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки поднимались,
падали зря… тела тряслись…
Неточные совпадения
Голос Держиморды. Пошел, пошел!
Не принимает,
спит.
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места
упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое дело
не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг
упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».
Хлестаков (продолжая удерживать ее).Из любви, право из любви. Я так только, пошутил, Марья Антоновна,
не сердитесь! Я готов на коленках у вас просить прощения. (
Падает на колени.)Простите же, простите! Вы видите, я на коленях.