Через четверть часа мы уже сидели
на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам
не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый. У тупого, заднего конца
стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром сидели
на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря
на паклю, вода скоро появилась у нас под
ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Прочие дворяне сидели
на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик,
стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя
на желудке печаткою своих часов, хотя никто
не обращал
на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с
ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
— С самого того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота
на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже — полно и
ногами владеть; ни
стоять, ни сидеть
не могу; все бы лежала.