Неточные совпадения
Овсяников всегда спал после обеда, ходил в баню по субботам, читал одни духовные
книги (причем с важностью надевал на нос круглые серебряные очки), вставал
и ложился рано.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все
книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
Одевается он отлично
и со вкусом; выписывает французские
книги, рисунки
и газеты, но до чтения небольшой охотник: «Вечного жида» едва осилил.
Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл
книгу, достал счеты
и начал откидывать
и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.
И дом у него старинной постройки; в передней, как следует, пахнет квасом, сальными свечами
и кожей; тут же направо буфет с трубками
и утиральниками; в столовой фамильные портреты, мухи, большой горшок ерани
и кислые фортепьяны; в гостиной три дивана, три стола, два зеркала
и сиплые часы, с почерневшей эмалью
и бронзовыми, резными стрелками; в кабинете стол с бумагами, ширмы синеватого цвета с наклеенными картинками, вырезанными из разных сочинений прошедшего столетия, шкафы с вонючими
книгами, пауками
и черной пылью, пухлое кресло, итальянское окно да наглухо заколоченная дверь в сад…
— Нет, не читает; да
и правду сказать,
книги не для нее печатаются…
Немец заметил страницу, встал, положил
книгу в карман
и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала
и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами
и сдвинул наконец с места свою ошеломленную
и придавленную лошаденку.
Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на
книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой, чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями
и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы
и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами; но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени
и зимы, но болезнь неотступная…
За
книгу он, разумеется, не берется,
и на другое утро та же повторяется история.
Да помилуйте, — продолжал он, опять переменив голос, словно оправдываясь
и робея, — где же нашему брату изучать то, чего еще ни один умница в
книгу не вписал!
Кружок — да это пошлость
и скука под именем братства
и дружбы, сцепление недоразумений
и притязаний под предлогом откровенности
и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время
и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро
и мудрено толкуют о женщинах
и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с
книгой, — да
и о чем говорят!
Во-первых, нечего
и говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос; я слушал немецких профессоров
и читал немецкие
книги на самом месте рождения их… вот в чем состояла вся разница.
У обеих сестер была еще другая комнатка, общая их спальня, с двумя невинными деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой, с портретами приятелей
и приятельниц, рисованных карандашом довольно плохо (между ними отличался один господин с необыкновенно энергическим выражением лица
и еще более энергическою подписью, в юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы — ничем), с бюстами Гете
и Шиллера, немецкими
книгами, высохшими венками
и другими предметами, оставленными на память.
Да
и в самом деле, вы посудите: безденежье меня приковывало к ненавистной мне деревне; ни хозяйство, ни служба, ни литература — ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался,
книги мне опротивели; для водянисто-пухлых
и болезненно-чувствительных барышень, встряхивающих кудрями
и лихорадочно твердящих слово «жызнь», я не представлял ничего занимательного с тех пор, как перестал болтать
и восторгаться; уединиться совершенно я не умел
и не мог…
— Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да
и к чему? Я хоть грамоте знаю
и читать завсегда охоча была, но что читать?
Книг здесь нет никаких, да хоть бы
и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть
и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть
книг,
и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки,
и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом
и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Аммос Федорович. Нет, нет! Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот
и в
книге «Деяния Иоанна Масона»…
Была тут также лавочка // С картинами
и книгами, // Офени запасалися // Своим товаром в ней.
«А статских не желаете?» // — Ну, вот еще со статскими! — // (Однако взяли — дешево! — // Какого-то сановника // За брюхо с бочку винную //
И за семнадцать звезд.) // Купец — со всем почтением, // Что любо, тем
и потчует // (С Лубянки — первый вор!) — // Спустил по сотне Блюхера, // Архимандрита Фотия, // Разбойника Сипко, // Сбыл
книги: «Шут Балакирев» //
И «Английский милорд»…
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что
книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера //
И не милорда глупого — // Белинского
и Гоголя // С базара понесет? // Ой люди, люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их
книги прочитать…