Неточные совпадения
Но за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г. Полутыкин
был,
как уже сказано, отличный человек.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все
как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно
быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже
был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли
какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не
пел соловьем,
как бойкий фабричный человек…
Он перебирал все по порядку: «Что, у них это там
есть так же,
как у нас, аль иначе?..
Впрочем,
как он умен ни
был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения.
Недаром в русской песенке свекровь
поет: «
Какой ты мне сын,
какой семьянин! не бьешь ты жены, не бьешь молодой…» Я раз
было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
Ермолай
был человек престранного рода: беззаботен,
как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил
выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может
быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его,
как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры…
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому
будет —
как бы вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать.
—
Какое здоровье!.. А завтра, чай, тяга хороша
будет. Вам теперь соснуть не худо.
Всякий человек имеет хоть
какое бы то ни
было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное...
Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не
выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве
какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.
И чтобы все уж и
было в порядке: и лошади чтоб
были в порядке, и псари
как следует, в порядке, и всё.
— Барин
был как следует барин, — продолжал старик, закинув опять удочку, — и душа
была тоже добрая.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит,
как смеешь прямо ко мне идти: на то
есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— И пошел. Хотел
было справиться, не оставил ли покойник
какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Вот, изволите видеть, дело
было этак,
как бы вам сказать — не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
«Вот, говорят, вчера
была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в
каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Хотя она сама, может
быть, в этом отношении ошибалась, да ведь положение ее
было какое, вы сами рассудите….
Как это я до сих пор вас не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я не знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо
будет, вы
будете здоровы».
Вздумалось ей спросить меня,
как мое имя, то
есть не фамилия, а имя.
Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрипку, взял смычок — не за конец,
как следует, а за середину, прислонил скрипку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс,
напевая песенку и пиликая по струнам.
Он перекрестился, вздохнул и начал
есть,
как акула.
В людях, которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внешнее сходство в обращенье,
как бы ни
были, впрочем, различны их качества, способности, положение в свете и воспитание.
Мы начали
было толковать с ним о новом уездном предводителе,
как вдруг у двери раздался голос Ольги: «Чай готов».
— Впрочем, — продолжал он, — что
было, то
было; прошлого не воротишь, да и наконец… все к лучшему в здешнем мире,
как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик,
как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не
будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука
будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Пьяный
был человек и любил угощать, и
как подопьет да скажет по-французски: «се бон» [C’est bon — это хорошо (фр.).], да облизнется — хоть святых вон неси!
И ведь умница
был какой! ведь турку-то он побил.
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа, и кровь тоже русская…» Да вдруг
как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
Мы
было собрались и решили: чиновника,
как следует, отблагодарить, да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их только разлакомишь.
Он
был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь,
как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
Ермолай,
как человек не слишком образованный и уже вовсе не «субтильный», начал
было его «тыкать».
Надо
было видеть, с
какой усмешкой Владимир говорил ему: «Вы-с…»
Был у меня приятель, хороший человек-с, но вовсе не охотник,
как это бывает-с.
—
Какое все кучером! В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром
был, но не городским тоже поваром, а так, в деревне.
—
Как же,
был… на кеятре играл. Барыня наша кеятр у себя завела.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же,
как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб
есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Утки шумно поднимались, «срывались» с пруда, испуганные нашим неожиданным появлением в их владениях, выстрелы дружно раздавались вслед за ними, и весело
было видеть,
как эти кургузые птицы кувыркались на воздухе, тяжко шлепались об воду.
Но Владимиру
было уж не до возражений: он дрожал,
как лист, зуб на зуб не попадал, и совершенно бессмысленно улыбался. Куда девалось его красноречие, его чувство тонкого приличия и собственного достоинства!
—
Как нам
быть? — спросил я Ермолая.
«Вот
как только я выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и
будет дорога, а с версту крюку я дал!»
Я добрался наконец до угла леса, но там не
было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать,
как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно
быть, Синдеевская роща… Да
как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Я все шел и уже собирался
было прилечь где-нибудь до утра,
как вдруг очутился над страшной бездной.
Картина
была чудесная: около огней дрожало и
как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Только слышно
было,
как она продолжала жевать и отфыркивалась.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так
было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали,
как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков
было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
У второго мальчика, Павлуши, волосы
были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная,
как говорится с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Все лицо его
было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено,
как у белки; губы едва
было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не
было слов.