Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно
того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца
до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца,
то уж и съедал его с наслажденьем всего,
до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.
В это время, от двенадцати
до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
Дедушка Трофимыч, который знал родословную всех дворовых в восходящей линии
до четвертого колена, и
тот раз только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил привезти.
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть
до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели
тому назад выбрита, и никогда ни меньше не бывает, ни больше.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ
до сведения благосклонного читателя.
Меня поражало уже
то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным
до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к
тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Бывало, всю ночь как есть,
до утра хором поют, и какая выше голосом забирает,
той и награда.
А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не
то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет:
до сих пор цела.
До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в
том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту
того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали
до самых огоньков: мрак боролся со светом.
— Сломалась-то она сломалась; ну, а
до выселок доберемся… шагом,
то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
Я хотел было заметить Ерофею, что
до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал
тем же голосом...
Я с удивлением приподнялся;
до сих пор он едва отвечал на мои вопросы, а
то вдруг сам заговорил.
—
Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле
до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец
до большого села с каменной церковью в новом вкусе,
то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и
то для
того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли
до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Гостей принимает очень радушно и угощает на славу,
то есть благодаря одуряющим свойствам русской кухни лишает их вплоть
до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались
до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между
тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
С
того времени прошел год. Беловзоров
до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка — кто бы мог это подумать — в нем души не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же
до меня касается,
то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается
до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной,
то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по
тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она
то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами;
то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег,
до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Но вообще я не люблю этого дерева и потому, не остановись в осиновой роще для отдыха, добрался
до березового леска, угнездился под одним деревцем, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул
тем безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам.
Он возвращается на свое место, так же неподвижно сидит
до конца экзамена, а уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!» И ходит он целый
тот день по Москве, изредка хватаясь за голову и горько проклиная свою бесталанную участь.
И вы, и я, мы оба порядочные люди,
то есть эгоисты: ни вам
до меня, ни мне
до вас нет ни малейшего дела; не так ли?
—
Тем более, — продолжал рассказчик, — что это все вздор, по крайней мере что
до меня касается.
— И между
тем, — продолжал он с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще
до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
Сверх
того дошло
до моего сведения, что один проезжий москвич, добрейший, впрочем, юноша, мимоходом отозвался обо мне на вечере у губернатора, как о человеке выдохшемся и пустом.
— В одной трагедии Вольтера, — уныло продолжал он, — какой-то барин радуется
тому, что дошел
до крайней границы несчастья.
В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения
до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не
то на чердаке, не
то в погребе, не успев заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.
Она ни разу не доводила его
до отчаяния, не заставляла испытать постыдных мук голода, но мыкала им по всей России, из Великого-Устюга в Царево-Кокшайск, из одной унизительной и смешной должности в другую:
то жаловала его в «мажордомы» к сварливой и желчной барыне-благодетельнице,
то помещала в нахлебники к богатому скряге-купцу,
то определяла в начальники домашней канцелярии лупоглазого барина, стриженного на английский манер,
то производила в полудворецкие, полушуты к псовому охотнику…
То вдруг она умолкала, опускалась в изнеможенье, словно неохотно щипала струны, и Чертопханов останавливался, только плечиком подергивал да на месте переминался, а Недопюскин покачивал головой, как фарфоровый китаец;
то снова заливалась она как безумная, выпрямливала стан и выставляла грудь, и Чертопханов опять приседал
до земли, подскакивал под самый потолок, вертелся юлой, вскрикивал: «Живо!»…
Чертопханов
до конца дней своих держался
того убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только
тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши.
Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел
до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил;
то замирал,
то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
— Петр Петрович! Подойдите, пожалуйста! — повторил голос. Он доносился
до меня из угла, с
тех, замеченных мною, подмостков.
— Дорога? Дорога — ничего.
До большака верст двадцать будет — всего. Одно есть местечко… неладное; а
то ничего.