Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов,
да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите».
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного,
да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право.
Неточные совпадения
— И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра,
да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю?
Да и сын твой ничего, говорит, не оставил;
еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Да и сама беднеющая, больше двух целковых ожидать тоже нельзя, и то
еще сумнительно, а разве холстом придется попользоваться
да крупицами какими-нибудь.
Да это бы
еще куда ни шло, — а то в ябедники пустился!
Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд
еще был глубок; только могилка его
еще видна,
да и та чуть видна: так — бугорочек…
—
Да году-то
еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится.
— Примеч. авт.]; знаешь, оно
еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то,
да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
— Voilà, mon cher, les désagréments de la campagne [Вот, дорогой мой, неприятности деревенской жизни (фр.).], — весело заметил Аркадий Павлыч. —
Да куда же вы? Останьтесь, посидите
еще немного.
—
Еще божитесь!
Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
— Сабур врачебной управой запрещен, — продолжал Николай, — я
еще на тебя пожалуюсь. Ты уморить меня хотел — вот что!
Да Господь не попустил.
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод
еще. Всё проповеди держит,
да вот вина не пьет. Но вы-то как, мой батюшка?.. Что вы, как вы? Пойдемте-ка на балкон — вишь, вечер какой славный.
—
Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи;
еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды;
да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
—
Да вот что намедни за обедом нам служил.
Еще с такими большими бакенбардами ходит.
—
Да она
еще и хромая, притом и с норовом.
— Нет, батюшка,
еще жив, —
да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.
Много других
еще примеров в голову приходит, —
да всего не перескажешь. Ограничусь одним.
— Зачем я тебя зову? — сказал с укоризной человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты
еще спрашиваешь: зачем? А ждут тебя все люди добрые: Турок-Яшка,
да Дикий-Барин,
да рядчик с Жиздры. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет, то есть… понимаешь?
— Ведь что вы думаете? — продолжал он, ударив кулаком по столу и стараясь нахмурить брови, меж тем как слезы все
еще бежали по его разгоряченным щекам, — ведь выдала себя девка, пошла
да и выдала себя…
— Нет-с,
еще не служу, а думаю скоро определиться.
Да что служба?.. Люди — вот главное. С какими я здесь людьми познакомился!..
Да помилуйте, — продолжал он, опять переменив голос, словно оправдываясь и робея, — где же нашему брату изучать то, чего
еще ни один умница в книгу не вписал!
И у меня оно было, самолюбие,
да и теперь
еще не совсем угомонилось…
Духом-то я уже давно смирился,
да голове моей все
еще не хотелось нагнуться.
Но он не отбежал
еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил
да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все
еще жгучей струйкой…
Он не тотчас лишился памяти; он мог
еще признать Чертопханова и даже на отчаянное восклицание своего друга: «Что, мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения оставляешь меня, не хуже Маши?» — ответил коснеющим языком: «А я П…а…сей Е…е…ич, се…
да ад вас су… ша… ся».
— Вот
еще что вздумал? Еврей… а русские обычаи! Эй! кто там? Возьми лошадь, сведи на конюшню.
Да овса ему засыпь. Я сейчас сам приду, посмотрю. И знай: имя ему — Малек-Адель!
Там, где ему приходилось перескочить ее — и где он полтора года тому назад действительно перескочил ее, — в ней все
еще было шагов восемь ширины
да сажени две глубины.
А что насчет службы, которую эта кляча могла
еще сослужить ему…
да разве он когда-нибудь удостоит сесть на нее верхом?
— Вы меня не узнаете, барин? — прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. —
Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я
еще запевалой была?
— Двадцать восемь… али девять… Тридцати не будет.
Да что их считать, года-то! Я вам
еще вот что доложу…
—
Да верст
еще пятнадцать будет, и жилья тут никакого нету.
Подивился бы я тут, как это Филофей в подобную минуту может
еще о своих лошадях заботиться,
да, признаюсь, мне самому было не до него… «Неужто же убьют? — твердил я мысленно. — За что? Ведь я им все отдам, что у меня есть».
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов,
да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили!
Ещё умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли?
Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете
еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна,
да потом пожертвуешь двадцать аршин,
да и давай тебе
еще награду за это?
Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим».
Да дворянин… ах ты, рожа!
Мишка.
Да для вас, дядюшка,
еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Осип (в сторону).А что говорить? Коли теперь накормили хорошо, значит, после
еще лучше накормят. (Вслух.)
Да, бывают и графы.