Неточные совпадения
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и
говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у
вас в лесу на болоте.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что
говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот
вам образчик нашего разговора...
Вот, например,
вы мне
говорите теперь и то, и то насчет того, ну, то есть, насчет дворовых людей…
Жена моя и
говорит мне: «Коко, — то есть,
вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я
говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Ведь
вам говорить нечего —
вы знаете, что у меня за жена: ангел во плоти, доброта неизъяснимая…
— Муж мой. (Ермолай улыбнулся про себя.) А разве
вам барин
говорил обо мне? — прибавила Арина после небольшого молчанья.
Вдруг (мой лекарь часто употреблял слово: вдруг)
говорят мне: человек
вас спрашивает.
Да вот в чем дело: пишет ко мне помещица, вдова;
говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте, ради самого Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за
вами присланы.
«Не пугайтесь,
говорю, сударыня: я доктор, пришел посмотреть, как
вы себя чувствуете».
«Да,
говорит,
вы добрый,
вы хороший человек,
вы не то, что наши соседи… нет,
вы не такой…
Как это я до сих пор
вас не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь,
говорю… я, поверьте, чувствую, я не знаю, чем заслужил… только
вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо будет,
вы будете здоровы».
Я
вам говорю: чрезвычайно образованное было семейство, — так мне, знаете, и лестно было.
«Что с
вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста, не
говорите мне, что я буду жива… не
говорите… если б
вы знали… послушайте, ради Бога не скрывайте от меня моего положения! — а сама так скоро дышит.
«Девку,
говорю, разбудите, Александра Андреевна… благодарю
вас… верьте… успокойтесь».
— «Александра Андреевна, что
вы говорите?.. я люблю
вас, Александра Андреевна».
— Не стану я
вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня,
говорит, я, может быть, виновата перед
вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более
вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом
говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я
вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Та кричит: «Как
вы смеете мою репутацию позорить?» — «Я,
говорит, вашей репутации моей бурой кобыле не желаю».
Стал он им речь держать: «Я-де русский,
говорит, и
вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа, и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
— «Да точно ли у
вас магазины в исправности?» — спрашиваю я. «Видит Бог, в исправности, и законное количество хлеба имеется…» — «Ну,
говорю, так
вам робеть нечего», — и написал бумагу им…
— А что ж, дядюшка, не
вы ли сами мне
говорить изволили…
Надо было видеть, с какой усмешкой Владимир
говорил ему: «Вы-с…»
— А
вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется.
Говорят: вот что
говори, — я и
говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили… Как же!
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил;
говорит: «Что, мол,
вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так
вы, ребятки, домой не ходите».
— А какие ты нам, Ильюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он
говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять… А точно, я слышал, это место у
вас нечистое.
Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет
вам предвиденье, а как затемнело, сам,
говорят, так перетрусился, что на-поди.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы
вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать,
говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки,
говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
—
Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и
вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич,
говорит, знает.
— Что
вы, что
вы, Павел Андреич? Успокойтесь… Как
вам не стыдно?
Вы не забудьте, про кого
вы говорите, Павел Андреич! — залепетал кассир.
— Что ж
вы мне не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет… нет, — прибавил он, — этак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет,
вы мне лучше добром скажите, Николай Еремеич, за что
вы меня преследуете? за что
вы меня погубить хотите? Ну,
говорите же,
говорите.
—
Вы о ком
говорите, Павел Андреич? — с притворным изумлением спросил толстяк.
— Эка! не знает небось? я об Татьяне
говорю. Побойтесь Бога, — за что мстите? Стыдитесь:
вы человек женатый, дети у
вас с меня уже ростом, а я не что другое… я жениться хочу, я по чести поступаю.
—
Говорят, нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут.
Вас баловать тоже не приходится.
Перед лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к лицам низшим, которых, по-видимому, презирает, но с которыми только и знается, держит речи отрывистые и резкие, беспрестанно употребляя выраженья, подобные следующим: «Это, однако,
вы пус-тя-ки
говорите», или: «Я, наконец, вынужденным нахожусь, милосвый сдарь мой,
вам поставить на вид», или: «Наконец
вы должны, однако же, знать, с кем имеете дело», и пр.
— Как же это
вы, Мардарий Аполлоныч? Ведь это грешно. Избенки отведены мужикам скверные, тесные; деревца кругом не увидишь; сажалки даже нету; колодезь один, да и тот никуда не годится. Неужели
вы другого места найти не могли?.. И,
говорят,
вы у них даже старые конопляники отняли?
Лет восемь тому назад он на каждом шагу
говорил: «Мое
вам почитание, покорнейше благодарствую», и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять «мое почитание»; потом он стал употреблять довольно сложное выражение: «Нет, уж это
вы того, кескесэ, — это вышло выходит», и с тем же блистательным успехом; года два спустя придумал новую прибаутку: «Не ву горяче па, человек Божий, обшит бараньей кожей» и т. д.
— Что ж это
вы, —
говорю, — ведь
вы мне запаленную лошадь продали.
«Только,
говорит, поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино;
вы знаете мой дубовый лес? у меня его рубят».
Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «Дома?..» А мне высокий такой лакей
говорит: «Как об
вас доложить прикажете?» Я
говорю: «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал о деле переговорить».
Я уже распорядилась,
говорит,
вам уже более беспокоиться,
говорит, нечего».
А может,
вам Матрена Федорова нужна?» — «Нет,
говорит, не нужна».
Вот приезжает и
говорит: так и так, Петр Петрович, — как же
вы это так?..
Я ему
говорю: «Ну, об этом мы, разумеется, с
вами побеседуем, а вот не хотите ли перекусить с дороги?» Перекусить-то он согласился, но
говорит: «Правосудие требует, Петр Петрович, сами посудите».
— «Оно, конечно, правосудие, —
говорю я, — оно, конечно… а вот, я слышал, у
вас лошадка есть вороненькая, так не хотите ли поменяться на моего Лампурдоса?..
— «Ну, —
говорит он, — Петр Петрович, девка-то у
вас, мы ведь не в Швейцарии живем… а на Лампурдоса поменяться лошадкой можно; можно, пожалуй, его и так взять».
Сердце мое,
говорит, надрывается, Петр Петрович;
вас мне жаль, моего голубчика; век не забуду ласки вашей, Петр Петрович, а теперь пришла с
вами проститься».
«Ну, да
говори же,
говори!» — «Не хочу
вам больше беспокойства причинять, Петр Петрович».
— Вот здесь, —
говорил он, заботливо усаживая меня в кресла, — здесь
вам будет хорошо. Человек, пива! нет, то есть шампанского! Ну, признаюсь, не ожидал, не ожидал… Давно ли? надолго ли? Вот привел Бог, как говорится, того…