Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать
сами косы на наличные деньги и раздавать
в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали
в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее
в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же
самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются
в дело и доводят иногда
самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Пеньку продавать их
дело, и они ее точно продают, — не
в городе,
в город надо
самим тащиться, а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд
в сорок горстей — а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно, когда он «усердствует»!
Разве только
в необыкновенных случаях, как-то: во
дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя
в азарт, свойственный русскому человеку, когда он
сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются.
Но Ермолай никогда больше
дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался опять
в «Ермолку», как его прозвали на сто верст кругом и как он
сам себя называл подчас.
Вот, изволите видеть,
дело было этак, как бы вам сказать — не солгать,
в Великий пост,
в самую ростопель.
Да вот
в чем
дело: пишет ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте, ради
самого Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у
самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были
в состоянии: несмотря на
самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по
дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне
самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном
дне, и Касьян, сжавшись
в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал...
Дом у него
в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый
день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и
самим себе лицо моют.
Я и
сам был не прочь убедиться на
деле в отличных качествах государственного человека — Софрона.
— Да тебе-то что за
дело? чай,
в конторщики
сам метишь! — с грубым смехом отвечал Константин. — Должно быть!
По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего
дела: «Вязанки хворосту не даст утащить;
в какую бы ни было пору, хоть
в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес…
На другой
день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял
сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый,
в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес...
Мне
самому в тот
день что-то не верилось
в успех охоты; я тоже поплелся вслед за ним.
Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной
в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по
самой середине улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, —
разделяет обе стороны бедной деревушки.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на
деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся
сам, но уже хромой, бросился
в ноги своей госпоже и,
в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней
в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал
в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался
в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Что же заставляло его напрашиваться на посещение сановного гостя и волноваться с
самого утра
в день торжественного обеда?
Кое-как дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить мою коляску на другой
день в пять часов утра, отправился на покой. Но мне предстояло еще
в течение того же
самого дня познакомиться с одним замечательным человеком.
С того
самого дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла
в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли
дело! — думал он иногда про себя, — с губернатором говорит, прямо
в глаза ему смотрит… вот те Христос, так и смотрит!»
С
самого того
дня главным
делом, главной заботой, радостью
в жизни Чертопханова стал Малек-Адель.
И получил он эти деньги
в самую, как говорится, пору: за
день до прибытия жида.
Чертопханов чуть не обезумел от радости, но и не подумал о водке: с
самого того
дня, как Малек-Адель поступил к нему, он капли
в рот не брал.
Слова эти Перфишка понял так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть — впрочем, большой веры
в справедливость известия он не возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда, несколько
дней спустя, Пантелей Еремеич
сам, собственной особой, появился на дворе усадьбы, верхом на Малек-Аделе.
Правда, выпадали хорошие
дни: возникшее
в нем сомнение казалось ему чепухой; он отгонял нелепую мысль, как назойливую муху, и даже смеялся над
самим собою; но выпадали также
дни дурные: неотступная мысль снова принималась исподтишка точить и скрести его сердце, как подпольная мышь, — и он мучился едко и тайно.
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались
в нем эти думы. Зато
в другое время пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на
самое дно размытого оврага и по
самой круче выскочить опять, и замирает
в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь
в состоянии сделать то, что делает эта?
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось… с
самого того
дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки
в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
В тот же
день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее
в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «
Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы
в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
Пока Ермолай ходил за «простым» человеком, мне пришло
в голову: не лучше ли мне
самому съездить
в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды
в город за покупками, он обещался исполнить все мои поручения
в течение одного
дня — и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был
в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
«Решенное
дело! — подумал я. — Съезжу
сам; а спать можно и
в дороге — благо тарантас покойный».
Но
дня два спустя он с удовольствием известил меня, что
в ту
самую ночь, когда мы с Филофеем ездили
в Тулу, — и на той же
самой дороге — какого-то купца ограбили и убили.