Неточные совпадения
Для пополнения картины не было недостатка
в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то что голова продолблена была до
самого мозгу носами других петухов по известным
делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
Последние слова понравились Манилову, но
в толк
самого дела он все-таки никак не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно, что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно
в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и
в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то
в минуту
самого головоломного
дела.
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти
в тот же
день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а
в другой раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером, так что
сам хозяин отправлялся
в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.
Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не сделать дворовых людей свидетелями соблазнительной сцены и вместе с тем чувствуя, что держать Ноздрева было бесполезно, выпустил его руки.
В это
самое время вошел Порфирий и с ним Павлушка, парень дюжий, с которым иметь
дело было совсем невыгодно.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему
дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он
сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести
дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что
в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
— Другие тоже не будут
в обиде, я
сам служил,
дело знаю…
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто
сам раскаивался
в этом
деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Нет, вы не так приняли
дело: шипучего мы
сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при этой оказии и
в вистишку.
Об висте решительно позабыли; спорили, кричали, говорили обо всем: об политике, об военном даже
деле, излагали вольные мысли, за которые
в другое время
сами бы высекли своих детей.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и
в другой и
в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом,
дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом,
само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено
в шкатулку,
в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся
в том же положении и на том же месте.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться
в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту
самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать
дело.
Дело ходило по судам и поступило наконец
в палату, где было сначала наедине рассуждено
в таком смысле: так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного
в том проку, если бы даже он и выиграл
дело, а мужики были еще живы, стало быть, для них весьма важно решение
в их пользу; то вследствие того решено было так: что заседатель Дробяжкин был
сам причиною, оказывая несправедливые притеснения мужикам Вшивой-спеси и Задирайлова-тож, а умер-де он, возвращаясь
в санях, от апоплексического удара.
Поди ты сладь с человеком! не верит
в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как
день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит
в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает
сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Дело требовало большой внимательности: оно состояло
в подбирании из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но
самой меткой, на которую можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга.
На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и правда ли, что он
сам взялся помогать и участвовать
в этом
деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего, — тут он и спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже не мог придержать.
Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это невозможно, чтобы чиновники так могли
сами напугать себя; создать такой вздор, так отдалиться от истины, когда даже ребенку видно,
в чем
дело!
Все мысли их были сосредоточены
в это время
в самих себе: они думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как возьмется за
дело и как примет их.
Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное
в слове: дорога! и как чудна она
сама, эта дорога: ясный
день, осенние листья, холодный воздух… покрепче
в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней прижмемся к углу!
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а
в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да
дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением
в лице и
в глазах, как
в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников
в течение круглого года не кашлянул и не высморкался
в классе и что до
самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Не участвуй он
сам в этом предприятии, никаким жидам
в мире не удалось бы привести
в исполнение подобного
дела.
А между тем
в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба. Так как уже немало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот
в немногих словах весь журнал его
дня, и пусть из него судит читатель
сам, какой у него был характер.
Странное
дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было
в них возбуждено; оттого ли, что
в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша с
самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
Он объявил, что главное
дело —
в хорошем почерке, а не
в чем-либо другом, что без этого не попадешь ни
в министры, ни
в государственные советники, а Тентетников писал тем
самым письмом, о котором говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
Иные из них читали роман, засунув его
в большие листы разбираемого
дела, как бы занимались они
самым делом, и
в то же время вздрагивая при всяком появленье начальника.
При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а добрый, даже
самый застенчивый, мог разговориться с нею, как никогда
в жизни своей ни с кем, и — странный обман! — с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во
дни какого-то незапамятного младенчества,
в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того как-то становился ему скучным разумный возраст человека.
Запустить так имение, которое могло бы приносить по малой мере пятьдесят тысяч годового доходу!» И, не будучи
в силах удержать справедливого негодования, повторял он: «Решительно скотина!» Не раз посреди таких прогулок приходило ему на мысль сделаться когда-нибудь
самому, — то есть, разумеется, не теперь, но после, когда обделается главное
дело и будут средства
в руках, — сделаться
самому мирным владельцем подобного поместья.
Впрочем,
дело кончилось между ними
самой тесной дружбой: дядя лысый Пимен держал
в конце деревни знаменитый кабак, которому имя было «Акулька»;
в этом заведенье видели их все часы
дня.
— Самого-то следствия они не делали, а всем судом заворотили на экономический двор, к старику, графскому эконому, да три
дня и три ночи без просыпу —
в карты.
В иной
день какой-нибудь, не известный никому почти
в дому, поселялся
в самой гостиной с бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало, не беспокоило никого
в доме, как бы было житейское
дело.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу вам — это другое.
В первом случае я вижу, что я все-таки делаю. Говорю вам, что я готов пойти
в монастырь и
самые тяжкие, какие на меня ни наложат, труды и подвиги я буду исполнять там. Я уверен, что не мое
дело рассуждать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь и знаю, что Богу повинуюсь.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как говорите
сами, так вот богоугодное
дело. Строится
в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой
в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.