Неточные совпадения
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет
в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает
в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело,
лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит
в сапогах.
Мне самому не раз случалось подмечать
в нем невольные проявления какой-то угрюмой свирепости: мне не нравилось выражение его
лица, когда он прикусывал подстреленную птицу.
Наружность самого гна Зверкова мало располагала
в его пользу: из широкого, почти четвероугольного
лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый, с открытыми ноздрями; стриженые седые волосы поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не
в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а
в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на
лице, но вперед не подвигается.
Доктор, ради Бога скажите, я
в опасности?» — «Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно
в опасности, но Бог милостив…» — «Я умру, я умру…» И она словно обрадовалась,
лицо такое веселое стало; я испугался.
Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с
лица земли; дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались
в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись.
Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я
в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел
в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста; я выстрелил, и
в то же мгновенье,
в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное
лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».
Я пошел за ним.
В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту,
в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким
лицом, робким и печальным взглядом.
Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее
лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и,
в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте.
Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался
в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по
лицу.
Но Овсяников такое замечательное и оригинальное
лицо, что мы, с позволения читателя, поговорим о нем
в другом отрывке.
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин
в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и
лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не
в своем уме.
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, — продолжал старик с недовольным
лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги
в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его
в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных
лиц моих товарищей (вероятно, и мое
лицо не отличалось тогда румянцем); но
в ту минуту, признаюсь, мне и
в голову не приходило смеяться.
Все
лицо его было невелико, худо,
в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов.
— Нет, еще сыры… Вишь, плеснула, — прибавил он, повернув
лицо в направлении реки, — должно быть, щука… А вон звездочка покатилась.
Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош
в это мгновение. Его некрасивое
лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки
в руке, ночью, он, нимало не колеблясь поскакал один на волка… «Что за славный мальчик!» — думал я, глядя на него.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь,
лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь
в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись
в комочек и с прежним унылым выражением на
лице, тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал...
Листья слабо колебались
в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному
в темный армяк, по его маленькому
лицу.
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а
лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел
в себя.
Аннушка проворно ушла
в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся.
В этой долгой усмешке,
в немногих словах, сказанных им Аннушке,
в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел
в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе
лицо, несколько раз покачал головой.
Дом у него
в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе
лицо моют.
Бурмистр, должно быть,
в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением
лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел
в себя.
Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все было действительно
в отличном порядке, одни унылые
лица мужиков приводили меня
в некоторое недоумение.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему
лицу.
Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину
в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему
лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя
в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.
— Что, Николай Еремеев
в конторе? — раздался
в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с
лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.
Николай Еремеев вошел
в контору.
Лицо его сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.
Главный конторщик не отвечал ничего.
В дверях показалось
лицо купца.
Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное
лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками
в бока и остановился передо мною.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое
лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою на руки. Кузнечик кричал
в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты
лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались
в целости, превратились
в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
Когда ж ему случится играть с губернатором или с каким-нибудь чиновным
лицом — удивительная происходит
в нем перемена: и улыбается-то он, и головой кивает, и
в глаза-то им глядит — медом так от него и несет…
Состоял он
в молодые годы адъютантом у какого-то значительного
лица, которого иначе и не называет как по имени и по отчеству; говорят, будто бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись
в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника
в бане — да не всякому слуху можно верить.
Широколобые помещики с крашеными усами и выражением достоинства на
лице,
в конфедератках и камлотовых чуйках, надетых на один рукав, снисходительно заговаривали с пузатыми купцами
в пуховых шляпах и зеленых перчатках.
На биллиарде играл князь Н., молодой человек лет двадцати двух, с веселым и несколько презрительным
лицом,
в сюртуке нараспашку, красной шелковой рубахе и широких бархатных шароварах; играл он с отставным поручиком Виктором Хлопаковым.
— Че-о-эк, э, трубку! — произнес
в галстух какой-то господин высокого роста, с правильным
лицом и благороднейшей осанкой, по всем признакам шулер.
В кофейной я нашел почти те же
лица и опять застал князя Н. за биллиардом.
Он их всегда держит пять или шесть у себя
в комнате; ранней весной по целым дням сидит возле клеток, выжидая первого «рокотанья», и, дождавшись, закроет
лицо руками и застонет: «Ох, жалко, жалко!» — и
в три ручья зарыдает.
Николай Иваныч — некогда стройный, кудрявый и румяный парень, теперь же необычайно толстый, уже поседевший мужчина с заплывшим
лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более двадцати лет проживает
в Колотовке.
На вид он казался дворовым; густые седые волосы
в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его
лицом.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все
лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок
в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку
в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой по волосам.
Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих
лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из них была уже мне известна, когда я встретился с ними
в Притынном кабачке; о других я собрал сведения впоследствии.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном
лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик
в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул
в сторону.
Все так и впились
в него глазами, особенно рядчик, у которого на
лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство.
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал
в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному
лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его
лице; серый мужичок то и дело твердил
в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком
в сероватом армяке; мужичок,
в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его
лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.