Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за
всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе
всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во
все стороны, говорил немного
в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.
«Калиныч — добрый мужик, — сказал мне г-н Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство
в исправности, одначе, содержать не может: я его
все оттягиваю.
Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком.
Все его сыновья поочередно входили
в избу.
Все мужики, разумеется, берут у него
в долг.
Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно
в своих преобразованиях.
В лесу
все темней да темней.
На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажденьем
всего, до последней косточки, где-нибудь
в прохладной тени, под зеленым кустом,
в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на
всех известных и неизвестных диалектах.
В ста шагах от мельницы находился маленький, со
всех сторон открытый, навес.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку
в направлении ключа, известного во
всем околотке под названием «Малиновой воды».
В этих хоромах жили богатые помещики, и
все у них шло своим порядком, как вдруг,
в одно прекрасное утро,
вся эта благодать сгорела дотла.
Дедушка Трофимыч, который знал родословную
всех дворовых
в восходящей линии до четвертого колена, и тот раз только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода
в обозе изволил привезти.
Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял
в руку, не без страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей — и
все для еды, для одной еды.
И чтобы
все уж и было
в порядке: и лошади чтоб были
в порядке, и псари как следует,
в порядке, и
всё.
Странные дела случаются на свете: с иным человеком и долго живешь вместе и
в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно на исповеди,
всю подноготную и проболтал.
Вот именно такое доверие
все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать позабыли, что у них дочь
в опасности.
В доме-то меня
все доктором звали.
Утки хлопотливо плескались и ковыляли
в этих лужицах; собака, дрожа
всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину.
Правда, вы
в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался
в других людях, а оттого, что
вся жизнь его ушла на время внутрь.
Красавцем он тоже не был; но
в его взоре,
в улыбке, во
всем его существе таилось что-то чрезвычайно привлекательное, именно таилось.
Она говорила очень мало, как вообще
все уездные девицы, но
в ней по крайней мере я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно.
— Впрочем, — продолжал он, — что было, то было; прошлого не воротишь, да и наконец…
все к лучшему
в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
Он почитал за грех продавать хлеб — Божий дар, и
в 40-м году, во время общего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам
весь свой запас; они ему на следующий год с благодарностью взнесли свой долг натурой.
И говорит, что
в каждом доме живет у него по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы, а к младшему —
всё англичане!
А то,
в бытность мою
в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало:
всех как есть охотников со
всего царства к себе
в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Собой красавец, богат,
в «ниверситетах» обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно,
всем нам руки жмет.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве
все так поступаешь? Не водят тебя
в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы
в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— Небось
все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным местам шмыгал,
в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!
Сначала
все шло как по маслу, и наш француз вошел
в Москву с поднятой головой.
На этом-то пруде,
в заводях или затишьях между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток
всех возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и пр.
— Да, он не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да на дне тина и трава, и
весь он травой зарос. Впрочем, есть тоже и колдобины [Глубокое место, яма
в пруде или реке. — Примеч. авт.].
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел,
всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил… да не
в городе — там у него другие были, а
в деревне.
— Какое
все кучером!
В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был, но не городским тоже поваром, а так,
в деревне.
Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал, падали
в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая не могли открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
Мы уже давно могли заметить, что вода к нам понемногу
все набиралась
в дощаник.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и
всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью, не на глубоком месте.
— Тьфу ты, пропасть! — пробормотал он, плюнув
в воду, — какая оказия! А
все ты, старый черт! — прибавил он с сердцем, обращаясь к Сучку. — Что это у тебя за лодка?
Часа два спустя мы уже
все сидели, по мере возможности обсушенные,
в большом сенном сарае и собирались ужинать.
В такие дни краски
все смягчены; светлы, но не ярки; на
всем лежит печать какой-то трогательной кротости.
Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел
в погреб; густая, высокая трава на дне долины,
вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко.
«Да где же это я?» — повторил я опять вслух, остановился
в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо
всех четвероногих тварей.
До сих пор я
все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился
в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши, впереди
всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками
в спутанной гриве.
Из освещенного места трудно разглядеть, что делается
в потемках, и потому вблизи
все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса.
Он принадлежал, по
всем приметам, к богатой семье и выехал-то
в поле не по нужде, а так, для забавы.
Все лицо его было невелико, худо,
в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов.
Итак, я лежал под кустиком
в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней;
в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой
в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и
все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки;
всех было нас ребяток человек десять — как есть
вся смена; но а пришлось нам
в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите».
— Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом
всё такие буераки, овраги, а
в оврагах
всё казюли [По-орловскому: змеи. — Примеч. авт.] водятся.
— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят,
в кафтане долгополом и
все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»