Неточные совпадения
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался с
ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили
его, как зайца в поле, но потом отпускали с
Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали
его, даже давали
ему хлеба и вступали с
ним в разговоры…
У этого садовника мне случилось раза два переночевать; мимоходом забирал я у
него огурцы, которые,
бог ведает почему, даже летом отличались величиной, дрянным водянистым вкусом и толстой желтой кожей.
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать захотел, так и велели
их сиятельство прогнать
его с
Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
— Э, Влас? — вскрикнул Туман, вглядевшись в
него. — Здорово, брат. Откуда
Бог принес?
—
Бог с
ними со всеми; ну, проснутся, ну, придут — все равно: ведь умру же я…
Меня поражало уже то, что я не мог в
нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых,
бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Потом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян, что крестьяне от
Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить,
их выгоды и наши выгоды — все едино:
им хорошо — нам хорошо,
им худо — нам худо… и что, следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков…
— Какое болен! Поперек себя толще, и лицо такое,
Бог с
ним, окладистое, даром что молод… А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)
— «Да точно ли у вас магазины в исправности?» — спрашиваю я. «Видит
Бог, в исправности, и законное количество хлеба имеется…» — «Ну, говорю, так вам робеть нечего», — и написал бумагу
им…
— Не поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое.
Бог с
ним совсем!
— Ну, счастлив твой
Бог, — возразил помещик… — Ребята, отпустите
его; вот вам двугривенный на водку.
—
Бог милостив, — отвечал
он. — Во всяком случае должно предполагать, что пруд не глубок.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава
Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у
него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об
нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
— Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться. Сохрани
Бог! Бывало, говорит: «Ведь живу же я так, в девках, что за баловство! чего
им надо?»
Вот пошел
он в лес по орехи, да и заблудился; зашел,
бог знает, куды зашел.
Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где
он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько
Богу жалится…
— Ступайте с
Богом! Я устал: в город ездил, — сказал
он мне и потащил себе армяк на голову.
— Та птица
Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не
он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища
ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
— Нет, так, сродственница, — проговорил Касьян с притворной небрежностью. — Ну, Аннушка, ступай, — прибавил
он тотчас, — ступай с
Богом. Да смотри…
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел
он опять… — Да помилуйте вы меня… да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно Господу
Богу молимся… Земли, конечно, маловато…
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом
Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь
ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Отпусти, — повторял
он с унылым отчаяньем, — отпусти, ей-богу отпусти! я заплачу, во как, ей-богу. Ей-богу, с голодухи… детки пищат, сам знаешь. Круто, во как, приходится.
— Полно, полно, Фома, — закричал я. — Оставь
его…
Бог
Особенность поручика Хлопакова состоит в том, что
он в продолжение года, иногда двух, употребляет постоянно одно и то же выражение, кстати и некстати, выражение нисколько не забавное, но которое,
бог знает почему, всех смешит.
— Да ты на недоуздках так
их и выведи! — закричал
ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал
он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб
им пусто было! у
них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.],
бог с
ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
— Ну, поставь
их с
Богом на место, — проговорил Анастасей Иваныч. — Других нам покажи.
— Все бы ничего — продолжал
он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! — прибавил
он, лукаво подмигнув глазом. — Слава
Богу, пожил довольно, с хорошими людьми знался…
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на
его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
— Вот здесь, — говорил
он, заботливо усаживая меня в кресла, — здесь вам будет хорошо. Человек, пива! нет, то есть шампанского! Ну, признаюсь, не ожидал, не ожидал… Давно ли? надолго ли? Вот привел
Бог, как говорится, того…
— Оригинал, оригинал! — подхватил
он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто
его разберет!
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие —
Бог с
ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки красные с белыми ногтями.
— И между тем, — продолжал
он с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани
Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
— Нет, ради
Бога, — прервал
он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались… Засим прощайте.
Сколько раз наедине, в своей комнате, отпущенный наконец «с
Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся
он, весь пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния на глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз умереть с голоду на улице.
— Маша! — воскликнул Чертопханов и ударил себя в грудь кулаком, — ну, перестань, полно, помучила… ну, довольно! Ей-богу же! подумай только, что Тиша скажет; ты бы хоть
его пожалела!
— Да ей зе
богу не могу сказать! Тут вот у
них скотинка помирать стала… так
они и подозревают… а я зе…
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень
он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же
ему холостым. И какая уж я
ему могла быть подруга? А жену
он нашел себе хорошую, добрую, и детки у
них есть.
Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту
его отпустила, и очень
ему, слава
Богу, хорошо.
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю
их, этих самых молитв. Да и на что я стану Господу
Богу наскучать? О чем я
его просить могу?
Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал
он мне крест — значит меня
он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
— Ничего мне не нужно; всем довольна, слава
Богу, — с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. — Дай
Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить — крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку с
них она сбавила! Земли у
них недостаточно, угодий нет…
Они бы за вас
Богу помолились… А мне ничего не нужно, всем довольна.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от
него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо.
Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
— Да чего
их жалеть-то? Ведь ворам в руки
они бы не попались. А в уме я
их все время держал, и теперь держу… во как. — Филофей помолчал. — Может… из-за
них Господь
Бог нас с тобой помиловал.