Неточные совпадения
Тут
был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать не
может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и
поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут
был и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут
был и князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
Сын отставного служаки-чиновника из купеческого рода, он воспитывался не в городе, как следовало ожидать, а в деревне. Мать его
была дворянка, из институток, очень доброе и очень восторженное существо, не без характера однако.
Будучи двадцатью годами моложе своего мужа, она его перевоспитала, насколько
могла, перетащила его из чиновничьей колеи в помещичью, укротила и смягчила его дюжий, терпкий нрав.
— Как на что! Да постой, постой, тебе,
может быть неизвестно, кто еще сюда приехал? Губарев! Сам, своей особой! Вот кто здесь! Вчера из Гейдельберга прикатил. Ты, конечно, с ним знаком?
— Швейные, швейные; надо всем, всем женщинам запастись швейными машинами и составлять общества; этак они все
будут хлеб себе зарабатывать и вдруг независимы станут. Иначе они никак освободиться не
могут. Это важный, важный социальный вопрос. У нас такой об этом
был спор с Болеславом Стадницким. Болеслав Стадницкий чудная натура, но смотрит на эти вещи ужасно легкомысленно. Все смеется… Дурак!
В числе их пришел и господин Евсеев, так жестоко обозванный Суханчиковой, — она очень дружелюбно с ним разговаривала и попросила его провести ее домой; пришел некто Пищалкин, идеальный мировой посредник, человек из числа тех людей, в которых,
может быть, точно нуждается Россия, а именно ограниченный, мало знающий и бездарный, но добросовестный, терпеливый и честный; крестьяне его участка чуть не молились на него, и он сам весьма почтительно обходился с самим собою, как с существом, истинно достойным уважения.
Про господина Пищалкина и говорить нечего; ему непременно, со временем, крестьяне его участка поднесут серебряный кубок в виде арбуза, а
может быть, и икону с изображением его ангела, и хотя он им скажет в своей благодарственной речи, что он не заслуживает подобной чести, но это он неправду скажет: он ее заслуживает.
Я, пожалуй, готов согласиться, что, вкладывая иностранную
суть в собственное тело, мы никак не
можем наверное знать наперед, что такое мы вкладываем: кусок хлеба или кусок яда?
В нем обозначалось, что"дворовый человек Никанор Дмитриев
был одержим болезнию, по медицинской части недоступною; и эта болезнь зависящая от злых людей; а причиной он сам, Никанор, ибо свое обещание перед некою девицей не сполнил, а потому она через людей сделала его никуда не способным, и если б не я в этих обстоятельствах объявился ему помощником, то он должен
был совершенно погибнуть, как червь капустная; но аз, надеясь на всевидящее око, сделался ему подпорой в его жизни; а как я оное совершил, сне
есть тайна; а ваше благородие прошу, чтоб оной девице впредь такими злыми качествами не заниматься и даже пригрозить не мешает, а то она опять
может над ним злодействовать".
Уже лихорадка начинала подкрадываться к нему; уже священник,"мастер против порчи", два раза в виде очень прыткого зайца с бородой и косичкой перебежал ему дорогу, и, сидя в огромном генеральском султане, как в кусте, соловьем защелкал над ним Ворошилов… как вдруг он приподнялся с постели и, всплеснув руками, воскликнул:"Неужели она, не
может быть!"
Супруга его
была женщина больная и озлобленная, постоянно озабоченная хозяйственными дрязгами, помещением детей в казенные заведения и поддержкой петербургских связей; она никак не
могла свыкнуться с своим положением и удалением от двора.
Литвинов влюбился в Ирину, как только увидал ее (он
был всего тремя годами старше ее), и долгое время не
мог добиться не только взаимности, но и внимания.
Он
был слишком молод и скромен в то время, чтобы понять, что
могло скрываться под этою враждебною, почти презрительною суровостью.
Однажды — он долго помнил этот день — он опять сидел в гостиной Осининых у окна и смотрел бессмысленно на улицу, и досадно ему
было, и скучно, и презирал он самого себя, и с места двинуться он не
мог…
Размышлять о значении, об обязанностях супружества, о том,
может ли он, столь безвозвратно покоренный,
быть хорошим мужем, и какая выйдет из Ирины жена, и правильны ли отношения между ними — он не
мог решительно; кровь его загорелась, и он знал одно: идти за нею, с нею, вперед и без конца, а там
будь что
будет!
— О нет! Я не сержусь. Только ты… (Она вперила в него свои глаза, и ему показалось, что он еще иикогда не видал в них такого выражения.)
Может быть, это нужно, — прибавила она вполголоса.
— Я не
могу понять, — заговорил генерал, напевавший песенку, — я не
могу понять, что за охота
была Полю оправдываться, приводить разные там причины… Ну, он поприжал купца, il lui a fait rendre gorge… ну, и что ж такое? У него
могли быть свои соображения.
—
Может быть…
может быть.
Оставшись наедине, Литвинов хотел
было заняться, но ему точно копоти в голову напустили; он ничего не
мог сделать путного, и вечер тоже пропал даром.
— О нет, помилуйте!.. Но я… я,
может быть, не решился бы сегодня вас беспокоить, если бы меня не попросили зайти к вам. Словом, у меня
есть к вам поручение.
Это с моей стороны,
может быть, большая претензия, потому что вы, вероятно, давным-давно все забыли, но все равно, скажите мне, что вы меня простили.
Конечно, тут опасности никакой нет и
быть не
может, — продолжал он свои рассуждения.
Литвинов взглянул на Ирину. Глаза ее блестели странным блеском, а щеки и губы мертвенно белели сквозь частую сетку вуаля. В выражении ее лица, в самом звуке ее порывистого шепота
было что то до того неотразимо скорбное, молящее… Литвинов не
мог притворяться долее.
— Потому, — подхватила с внезапною силой Ирина, — что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому что, встретив вас, живого человека, после всех этих мертвых кукол — вы
могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, — я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно
была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!
Если б я
была счастлива,
могла ли бы я говорить с вами так, как я теперь говорю…
— Ну спасибо. Смотрите же, я привыкла вам верить. Я
буду ждать вас сегодня, завтра, я из дому не
буду выходить. А теперь я должна вас оставить. Герцогиня идет по аллее… Она увидала меня, и я не
могу не подойти к ней… До свиданья… Дайте же мне вашу руку, vite,vite. До свидания.
Литвинов дал удалиться герцогине со всей ее свитой и тоже вышел на аллею. Он не
мог отдать себе ясного отчета в том, что он ощущал: и стыдно ему
было, и даже страшно, и самолюбие его
было польщено… Нежданное объяснение с Ириной застигло его врасплох; ее горячие, быстрые слова пронеслись над ним, как грозовой ливень."Чудаки эти светские женщины, — думал он, — никакой в них нет последовательности…
Ну-с, расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих людей; и подумал я в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно
было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал, — наша матушка, Русь православная, провалиться бы
могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы.
— Эх, Григорий Михайлыч, что вы говорите! Характер людской разве меняется? Каким в колыбельку, таким и в могилку. Или,
может быть… — Тут Потугин нагнулся еще ниже, —
может быть, вы ей в руки попасть боитесь? Оно точно… Да ведь чьих-нибудь рук не миновать.
Литвинов попытался изгнать из головы образ Ирины; но это ему не удалось. Он именно потому и не вспоминал о своей невесте; он чувствовал: сегодня тот образ своего места не уступит. Он положил, не тревожась более, ждать разгадки всей этой"странной истории"; разгадка эта не
могла замедлиться, и Литвинов нисколько не сомневался в том, что она
будет самая безобидная и естественная. Так думал он, а между тем не один образ Ирины не покидал его — все слова ее поочередно приходили ему на память.
— Не знаю;
может быть, на вас неприятно подействовало замечание, которое я позволил себе насчет…
Но ведь сделанного не переделаешь. Я только хотел уяснить вам мое положение: оно уж и так довольно тяжело… По крайней мере, не
будет, как вы говорите, недоразумений, а откровенность моего признания, я надеюсь, уменьшит то чувство оскорбления, которое вы не
можете не ощутить.
— Генерал Ратмиров действительно
мог бы заметить, — начал
было Литвинов…
Остаться в Бадене… об этом и речи
быть не
могло.
Поезд опоздал несколькими минутами. Томление Литвинова перешло в мучительную тоску: он не
мог устоять на месте и, весь бледный, терся и толпился между народом."Боже мой, — думал он, — хоть бы еще сутки…"Первый взгляд на Таню, первый взгляд Тани… вот что его страшило, вот что надо
было поскорей пережить… А после? А после —
будь что
будет!.. Он уже не принимал более никакого решения, он уже не отвечал за себя. Вчерашняя фраза болезненно мелькнула у него в голове… И вот как он встречает Таню!..
— Я не
могла принять… вас там, — начала она торопливым шепотом, — мы сейчас едем на званый обед, но я непременно хотела вас видеть… Ведь это ваша невеста
была, с которой я вас встретила сегодня?
—
Может быть,
может быть. Я готов верить в чистоту ваших намерений; но я все-таки позволю себе спросить вас, с какого права вы вмешиваетесь в домашние дела, в сердечную жизнь чужого человека и на каком основании вы вашу… выдумку так самоуверенно выдаете за правду?
Может быть, вы одумаетесь;
может быть, какое-нибудь мое слово западет вам в душу, вы не захотите погубить и ее, и себя, и то невинное, прекрасное существо…
Он бы не
мог солгать в это мгновение, если бы даже знал, что она ему поверит и что его ложь спасет ее; он даже взор ее вынести
был не в силах.
— Таня, — воскликнул он, — если бы ты знала, как мне тяжело видеть тебя в этом положении, как ужасно мне думать, что это я… я! У меня сердце растерзано; я сам себя не узнаю; я потерял себя, и тебя, и все… Все разрушено, Таня, все!
Мог ли я ожидать, что я… я нанесу такой удар тебе, моему лучшему другу, моему ангелу — хранителю!..
Мог ли я ожидать, что мы так с тобой увидимся, такой проведем день, каков
был вчерашний!..
— Сядьте и вы, Григорий Михайлыч, — сказала она Литвинову, который стоял, как потерянный, у двери. — Я очень рада, что еще раз вижусь с вами. Я сообщила тетушке ваше решение, наше общее решение, она вполне его разделяет и одобряет… Без взаимной любви не
может быть счастья, одного взаимного уважения недостаточно (при слове"уважение"Литвинов невольно потупился) и лучше расстаться прежде, чем раскаиваться потом. Не правда ли, тетя?
Суди же сама:
могу ли я оставить это все в руках другого,
могу ли я позволить ему располагать тобою? Ты, ты
будешь принадлежать ему, все существо мое, кровь моего сердца
будет принадлежать ему — а я сам… где я? что я? В стороне, зрителем… зрителем собственной жизни! Нет, это невозможно, невозможно! Участвовать, украдкой участвовать в том, без чего незачем, невозможно дышать… это ложь и смерть. Я знаю, какой великой жертвы я требую от тебя, не имея на то никакого права, да и что
может дать право на жертву?
— Ты напрасно этого боишься, — начал Литвинов, — я, должно
быть, дурно выразился. Скука? Бездействие? При тех новых силах, которые мне даст твоя любовь? О Ирина, поверь, в твоей любви для меня целый мир, и я сам еще не
могу теперь предвидеть все, что
может развиться из него!
Посмотри на меня, я не хотела рисоваться перед тобою, я ни единым словом не намекнула о том, что мне,
может быть, не так-то легко
было попрать супружеские обязанности… а я ведь себя не обманываю, я знаю, что я преступница и что он вправе меня убить.
"Милый мой! я всю ночь думала о твоем предложении… Я не стану с тобой лукавить. Ты
был откровенен со мною, и я
буду откровенна: я не
могу бежать с тобою, я не в силах это сделать. Я чувствую, как я перед тобою виновата; вторая моя вина еще больше первой, — я презираю себя, свое малодушие, я осыпаю себя упреками, но я не
могу себя переменить.
Оставить этот свет я не в силах, но и жить в нем без тебя не
могу. Мы скоро вернемся в Петербург, приезжай туда, живи там, мы найдем тебе занятия, твои прошедшие труды не пропадут, ты найдешь для них полезное применение… Только живи в моей близости, только люби меня, какова я
есть, со всеми моими слабостями и пороками, и знай, что ничье сердце никогда не
будет так нежно тебе предано, как сердце твоей Ирины. Приходи скорее ко мне, я не
буду иметь минуты спокойствия, пока я тебя не увижу.
Жить в ее близости, посещать ее, делить с ней развращенную меланхолию модной дамы, которая и тяготится и скучает светом, а вне его круга существовать не
может,
быть домашним другом ее и, разумеется, его превосходительства… пока… пока минет каприз и приятель-плебей потеряет свою пикантность и тот же тучный генерал или господин Фиников его заменит — вот это возможно, и приятно, и, пожалуй, полезно… говорит же она о полезном применении моих талантов! — а тот умысел несбыточен! несбыточен…"В душе Литвинова поднимались, как мгновенные удары ветра перед грозой, внезапные, бешеные порывы…
"Не знаю, больше ли вы теперь передо мной виноваты, чем тогда; но знаю, что теперешний удар гораздо сильнее… Это конец. Вы мне говорите:"Я не
могу"; и я вам повторяю тоже:"Я не
могу… того, что вы хотите, Не
могу и не хочу". Не отвечайте мне. Вы не в состоянии дать мне единственный ответ, который я бы принял. Я уезжаю завтра рано с первым поездом. Прощайте,
будьте счастливы… Мы, вероятно, больше не увидимся".
О преобразованиях и нововведениях, разумеется, не
могло быть и речи; применение приобретенных за границею сведений отодвинулось на неопределенное время; нужда заставляла перебиваться со дня на день, соглашаться на всякие уступки — и вещественные и нравственные.