Неточные совпадения
Лемм прожил
у него лет семь в качестве капельмейстера и отошел от него с пустыми руками: барин разорился, хотел дать ему на
себя вексель, но впоследствии отказал ему и в этом, — словом, не заплатил ему ни копейки.
Паншин помолчал. С чего бы ни начинал он разговор, он обыкновенно кончал тем, что говорил о самом
себе, и это выходило
у него как-то мило и мягко, задушевно, словно невольно.
Лиза пошла в другую комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один, достал из кармана батистовый платок, потер
себе ногти и посмотрел, как-то скосясь, на свои руки. Они
у него были очень красивы и белы; на большом пальце левой руки носил он винтообразное золотое кольцо. Лиза вернулась; Паншин уселся к окну, развернул альбом.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при
себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько от мужа, заняла
у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл
себя патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных,
у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с
собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
Предложение его было принято; генерал давным-давно, чуть ли не накануне первого посещения Лаврецкого, спросил
у Михалевича, сколько
у него, Лаврецкого, душ; да и Варваре Павловне, которая во все время ухаживания молодого человека и даже в самое мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность души, и Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат; а Каллиопа Карловна подумала: «Meine Tochter macht eine schöne Partie», [Моя дочь делает прекрасную партию (нем.).] — и купила
себе новый ток.
У ней было много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту, много уменья доставлять
себе этот комфорт.
Потом он узнал, что
у него родилась дочь; месяца через два получил он от бурмистра извещение о том, что Варвара Павловна вытребовала
себе первую треть своего жалованья.
А вот дедушка ваш, Петр Андреич, и палаты
себе поставил каменные, а добра не нажил; все
у них пошло хинеюи жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких
себе не производили, — а денежки все порешил, и помянуть его нечем, ложки серебряной от них не осталось, и то еще, спасибо, Глафира Петровна порадела».
«Любовь», — повторил про
себя Лаврецкий, задумался, и тяжело стало
у него на душе.
— И когда же, где же вздумали люди обайбачиться? — кричал он в четыре утра, но уже несколько осипшим голосом, —
у нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим
собою! Мы спим, а время уходит; мы спим…
— А! — промолвил Лаврецкий и умолк. Полупечальное, полунасмешливое выражение промелькнуло
у него на лице. Упорный взгляд его смущал Лизу, но она продолжала улыбаться. — Ну и дай бог им счастья! — пробормотал он, наконец, как будто про
себя, и отворотил голову.
Ложась спать, Лаврецкий взял с
собою на постель целую груду французских журналов, которые уже более двух недель лежали
у него на столе нераспечатанные.
Она объявила, что голова
у ней болит, и ушла к
себе наверх, нерешительно протянув Лаврецкому кончики пальцев.
Но, видно, лицо
у Лаврецкого было очень странно: старик сделал
себе из руки над глазами козырек, вгляделся в своего ночного посетителя и впустил его.
Сильно и болезненно забилось сердце
у Лизы: она едва переломила
себя, едва усидела на месте.
Но она тотчас же изгнала из головы самую мысль о Лаврецком: она боялась потерять власть над
собою, она чувствовала, что голова
у ней тихо кружилась.
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к
себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что
у ней, должно быть, болит голова.
Лиза подалась вперед, покраснела — и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить
у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой, в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала
себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
Варвара Павловна показывала
себя большой философкой: на все
у ней являлся готовый ответ, она ни над чем не колебалась, не сомневалась ни в чем; заметно было, что она много и часто беседовала с умными людьми разных разборов.
Паншин старался понять их тайный смысл, старался сам говорить глазами, но он чувствовал, что
у него ничего не выходило; он сознавал, что Варвара Павловна, в качестве настоящей, заграничной львицы, стояла выше его, а потому он и не вполне владел
собою.
Сыгранный ею самою вальс звенел
у ней в голове, волновал ее; где бы она ни находилась, стоило ей только представить
себе огни, бальную залу, быстрое круженье под звуки музыки — и душа в ней так и загоралась, глаза странно меркли, улыбка блуждала на губах, что-то грациозно-вакхическое разливалось по всему телу.
— И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иваныч, — продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, — если б вы видели, как она скромно
себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали, как она о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние
у ней такое… Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
Но вы желаете восстановить
себя в общем мнении; вам мало жить
у меня в доме, вы желаете жить со мной под одной кровлей — не правда ли?
— Ничего? — воскликнула Марфа Тимофеевна, — это ты другим говори, а не мне! Ничего! а кто сейчас стоял на коленях?
у кого ресницы еще мокры от слез? Ничего! Да ты посмотри на
себя, что ты сделала с своим лицом, куда глаза свои девала? — Ничего! разве я не все знаю?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а
у меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про
себя всегда на трефовую даму?
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь
себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь:
у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть
у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты
себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь
у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж
у меня такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про
себя.)А попрошу-ка я
у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?