Неточные совпадения
— Я
не мог найти здесь увертюру Оберона, — начал он. — Беленицына только хвасталась, что у ней вся классическая музыка, — на деле у ней, кроме полек и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву, и через неделю вы будете иметь эту увертюру. Кстати, — продолжал он, — я написал вчера новый романс; слова тоже мои. Хотите, я вам спою?
Не знаю, что из этого вышло; Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова ничего
не значат, — я желаю
знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
— Вот и в вашем доме, — продолжал он, — матушка ваша, конечно, ко мне благоволит — она такая добрая; вы… впрочем, я
не знаю вашего мнения обо мне; зато ваша тетушка просто меня терпеть
не может. Я ее тоже, должно быть, обидел каким-нибудь необдуманным, глупым словом. Ведь она меня
не любит,
не правда ли?
—
Знаю,
знаю, что вы хотите сказать, — перебил ее Паншин и снова пробежал пальцами по клавишам, — за ноты, за книги, которые я вам приношу, за плохие рисунки, которыми я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее. Я
могу все это делать — и все-таки быть эгоистом. Смею думать, что вы
не скучаете со мною и что вы
не считаете меня за дурного человека, но все же вы полагаете, что я — как, бишь, это сказано? — для красного словца
не пожалею ни отца, ни приятеля.
—
Узнаю вас в этом вопросе! Вы никак
не можете сидеть сложа руки. Что ж, если хотите, давайте рисовать, пока еще
не совсем стемнело. Авось другая муза — муза рисования, как, бишь, ее звали? позабыл… будет ко мне благосклоннее. Где ваш альбом? Помнится, там мой пейзаж
не кончен.
В помещичьем деревенском доме никакая тайна долго держаться
не может: скоро все
узнали о связи молодого барина с Маланьей; весть об этой связи дошла, наконец, до самого Петра Андреича.
Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и
не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего
не понимал;
не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он
не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как
могла она,
зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего
не понимаю! — шептали его засохшие губы.
«Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати скажу вам, что я
не узнал вас: вы, такая всегда аккуратная, роняете такие важные бумаги. (Эту фразу бедный Лаврецкий готовил и лелеял в течение нескольких часов.) Я
не могу больше вас видеть; полагаю, что и вы
не должны желать свидания со мною. Назначаю вам пятнадцать тысяч франков в год; больше дать
не могу. Присылайте ваш адрес в деревенскую контору. Делайте, что хотите; живите, где хотите. Желаю вам счастья. Ответа
не нужно».
— И вы тоже, — продолжал он постепенно утихавшим голосом, — вы
знаете, кто любит, кто умеет любить, потому что вы, чистые, вы одни
можете утешить… Нет, это все
не то! Я
не поэт, — промолвил он, — но что-нибудь в этом роде…
— Нет, она его
не любит, то есть она очень чиста сердцем и
не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его
не любит. Она
может любить одно прекрасное, а он
не прекрасен, то есть душа его
не прекрасна.
— Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем — да ведь оно у меня все выжжено!.. Самый проступок ее
не разрушил мое счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда
не бывало. О чем же тут было плакать? Впрочем, кто
знает? Я,
может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известие двумя неделями раньше…
— Ах,
не говорите обо мне! Вы и понять
не можете всего того, что молодой, неискушенный, безобразно воспитанный мальчик
может принять за любовь!.. Да и, наконец, к чему клеветать на себя? Я сейчас вам говорил, что я
не знал счастья… нет! я был счастлив!
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я
не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все;
не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я
узнала ваш адрес в Москве.
— Как бы то ни было — вы все-таки, к сожалению, моя жена.
Не могу же я вас прогнать… и вот что я вам предлагаю. Вы
можете сегодня же, если угодно, отправиться в Лаврики, живите там; там, вы
знаете, хороший дом; вы будете получать все нужное сверх пенсии… Согласны вы?
— Я
знаю, я еще ничем
не заслужила своего прощения;
могу ли я надеяться по крайней мере, что со временем…
Она колебалась, пока сама себя
не понимала; но после того свидания, после того поцелуя — она уже колебаться
не могла; она
знала, что любит, — и полюбила честно,
не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь — и
не боялась угроз; она чувствовала, что насилию
не расторгнуть этой связи.
— Вы были бы моей спасительницей, ma tante, — проговорила она печальным голосом, — я
не знаю, как благодарить вас за все ваши ласки; но я слишком виновата перед Федором Иванычем; он простить меня
не может.
Не возражайте мне, что
не вы затеяли это свидание; я вам
не поверю, — и вы
знаете, что я вам верить
не могу.
— Пожалуйста, играйте, — поспешно подхватил Лаврецкий, —
не обращайте внимания на меня. Мне самому будет приятнее, когда я буду
знать, что я вас
не стесняю. А занимать вам меня нечего; у нашего брата, старика, есть занятие, которого вы еще
не ведаете и которого никакое развлечение заменить
не может: воспоминания.
Лаврецкий сам бы себя
не узнал, если б
мог так взглянуть на себя, как он мысленно взглянул на Лизу.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я
знаю, что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Да объяви всем, чтоб
знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я
не знаю, как
могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно.
Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?