Неточные совпадения
— Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски
не говорит, — эка беда! Я сама
не сильна во французском «диалехте». Лучше бы он ни по-каковски
не говорил:
не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, — прибавила Марфа Тимофеевна,
глянув на улицу. — Вон он шагает, твой приятный человек. Экой длинный, словно аист!
— Мсье Паншин… Сергей Петрович Гедеоновский… Да садитесь же!
Гляжу на вас и, право, даже глазам
не верю. Как здоровье ваше?
Марья Дмитриевна опять до того смешалась, что даже выпрямилась и руки развела. Паншин пришел ей на помощь и вступил в разговор с Лаврецким. Марья Дмитриевна успокоилась, опустилась на спинку кресел и лишь изредка вставляла свое словечко; но при этом так жалостливо
глядела на своего гостя, так значительно вздыхала и так уныло покачивала головой, что тот, наконец,
не вытерпел и довольно резко спросил ее: здорова ли она?
Лиза ничего
не отвечала ему и,
не улыбаясь, слегка приподняв брови и краснея,
глядела на пол, но
не отнимала своей руки; а наверху, в комнате Марфы Тимофеевны, при свете лампадки, висевшей перед тусклыми старинными образами, Лаврецкий сидел на креслах, облокотившись на колена и положив лицо на руки; старушка, стоя перед ним, изредка и молча гладила его по волосам.
Она уже
не могла говорить, уже могильные тени ложились на ее лицо, но черты ее по-прежнему выражали терпеливое недоумение и постоянную кротость смирения; с той же немой покорностью
глядела она на Глафиру, и как Анна Павловна на смертном одре поцеловала руку Петра Андреича, так и она приложилась к Глафириной руке, поручая ей, Глафире, своего единственного сына.
Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась, посмотрела брату в лицо, медленно, широко перекрестилась и удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего
не сказал, оперся на перила балкона и долго
глядел в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца.
Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая роковую записку в руке и бессмысленно
глядя на пол; сквозь какой-то темный вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно замирало сердце; ему казалось, что он падал, падал, падал… и конца
не было.
Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и
не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел,
глядел и ничего
не понимал;
не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он
не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего
не понимаю! — шептали его засохшие губы.
Приложившись головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий
глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он
глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им
не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
Антон отправился с лакеем Лаврецкого отпирать конюшню и сарай; на место его явилась старушка, чуть ли
не ровесница ему, повязанная платком по самые брови; голова ее тряслась, и глаза
глядели тупо, но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно, и в то же время — какое-то почтительное сожаление.
Он решительно
не помнил, как ее звали,
не помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось, что ее звали Апраксеей; лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума выжила, а
глядела подобострастно.
Погасив свечку, он долго
глядел вокруг себя и думал невеселую думу; он испытывал чувство, знакомое каждому человеку, которому приходится в первый раз ночевать в давно необитаемом месте; ему казалось, что обступившая его со всех сторон темнота
не могла привыкнуть к новому жильцу, что самые стены дома недоумевают.
Лаврецкий смеялся, но Лемм
не выходил из своего угла, молчал, тихо шевелился весь, как паук,
глядел угрюмо и тупо и оживился только тогда, когда Лаврецкий стал прощаться.
— Пожалуйста, — начал он неверным голосом, —
не шутите так надо мною. Я
не безумец: я в темную могилу
гляжу,
не в розовую будущность.
Лаврецкому уже
не удалось более побывать наедине с Лизой; но он так
глядел на нее, что ей и хорошо становилось, и стыдно немножко, и жалко его. Прощаясь с ней, он крепко пожал ей руку; она задумалась, оставшись одна.
Лаврецкий остался один на крыльце — и пристально
глядел вдаль по дороге, пока тарантас
не скрылся из виду.
Лаврецкий
глядел на ее чистый, несколько строгий профиль, на закинутые за уши волосы, на нежные щеки, которые загорели у ней, как у ребенка, и думал: «О, как мило стоишь ты над моим прудом!» Лиза
не оборачивалась к нему, а смотрела на воду и
не то щурилась,
не то улыбалась.
— Этого
не скажешь,
глядя на вас теперь: у вас такое веселое, светлое лицо, вы улыбаетесь…
Лемм
глядел исподлобья и все крепче и крепче стискивал губы, точно он давал себе зарок никогда
не открывать их.
Лаврецкому такое множество народа было
не по нутру; особенно сердила его Беленицына, которая то и дело
глядела на него в лорнет.
Лиза сидела смирно,
глядела прямо и вовсе
не смеялась.
А Лаврецкий опять
не спал всю ночь. Ему
не было грустно, он
не волновался, он затих весь; но он
не мог спать. Он даже
не вспоминал прошедшего времени; он просто
глядел в свою жизнь: сердце его билось тяжело и ровно, часы летели, он и
не думал о сне. По временам только всплывала у него в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», — и он останавливался, поникал головою и снова принимался
глядеть в свою жизнь.
— От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно
глядела на него), лишь бы мы
не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем; но
не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас,
не выходите замуж без любви, по чувству долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и еще худший. Поверьте мне — я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право. И если ваш бог…
Он чувствовал, что в течение трех последних дней он стал
глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой и думая о ней в тиши ночи, он говорил самому себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и
не так, как он полагал, — но одной его свободы было мало.
Он встал и сел подле нее на скамейку. Она уже
не плакала и внимательно
глядела на него своими влажными глазами.
Сперва Лемм
не отвечал на его объятие, даже отклонил его локтем; долго,
не шевелясь ни одним членом,
глядел он все так же строго, почти грубо, и только раза два промычал: «ага!» Наконец его преобразившееся лицо успокоилось, опустилось, и он, в ответ на горячие поздравления Лаврецкого, сперва улыбнулся немного, потом заплакал, слабо всхлипывая, как дитя.
Измученный, пришел он перед утром к Лемму. Долго он
не мог достучаться; наконец в окне показалась голова старика в колпаке: кислая, сморщенная, уже нисколько
не похожая на ту вдохновенно суровую голову, которая, двадцать четыре часа тому назад, со всей высоты своего художнического величия царски
глянула на Лаврецкого.
Лаврецкий
не мог сидеть в гостиной: ему так и чудилось, что прадед Андрей презрительно
глядит с полотна на хилого своего потомка.
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему горю, но оно было велико и сильно; и сама, выжившая
не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда он сел в тарантас, чтобы ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо и неподвижно
глядел вперед на дорогу.
Она внезапно остановилась и затихла при виде незнакомого; но светлые глаза, устремленные на него,
глядели так же ласково, свежие лица
не перестали смеяться.