Неточные совпадения
Лиза покраснела и подумала: какой он странный. Лаврецкий остановился на минуту
в передней. Лиза вошла
в гостиную, где раздавался
голос и хохот Паншина; он сообщал какую-то городскую сплетню Марье Дмитриевне и Гедеоновскому, уже успевшим вернуться из сада, и сам громко смеялся тому, что рассказывал. При имени Лаврецкого Марья Дмитриевна вся всполошилась, побледнела и пошла к нему навстречу.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого, чисто русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши.
В одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и
голос его звучал как-то слишком ровно.
— А ведь это Федя! — раздался вдруг
в соседней комнате за полураскрытой дверью
голос Марфы Тимофеевны, — Федя, точно!
И тут же спокойным, ровным
голосом, хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван Петрович объявил отцу, что он напрасно укоряет его
в безнравственности; что хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и тем охотнее, что чувствует себя выше всяких предрассудков, а именно — готов жениться на Маланье.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло:
в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий
в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и
в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее
голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Иногда такая брала его тоска по жене, что он, казалось, все бы отдал, даже, пожалуй… простил бы ее, лишь бы услышать снова ее ласковый
голос, почувствовать снова ее руку
в своей руке.
Апраксея долго терла и мыла ее, стирая ее, как белье, прежде чем положила ее
в кастрюлю; когда она, наконец, сварилась, Антон накрыл и убрал стол, поставил перед прибором почерневшую солонку аплике о трех ножках и граненый графинчик с круглой стеклянной пробкой и узким горлышком; потом доложил Лаврецкому певучим
голосом, что кушанье готово, — и сам стал за его стулом, обвернув правый кулак салфеткой и распространяя какой-то крепкий, древний запах, подобный запаху кипарисового дерева.
— И вы тоже, — продолжал он постепенно утихавшим
голосом, — вы знаете, кто любит, кто умеет любить, потому что вы, чистые, вы одни можете утешить… Нет, это все не то! Я не поэт, — промолвил он, — но что-нибудь
в этом роде…
— Пожалуйста, — начал он неверным
голосом, — не шутите так надо мною. Я не безумец: я
в темную могилу гляжу, не
в розовую будущность.
— И когда же, где же вздумали люди обайбачиться? — кричал он
в четыре утра, но уже несколько осипшим
голосом, — у нас! теперь!
в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит; мы спим…
Эта выходка рассмешила и успокоила Михалевича. «До завтра», — проговорил он с улыбкой и всунул трубку
в кисет. «До завтра», — повторил Лаврецкий. Но друзья еще более часу беседовали… Впрочем,
голоса их не возвышались более, и речи их были тихие, грустные, добрые речи.
Она приветливо улыбнулась, когда Антон и Апраксея, по старинной дворовой привычке, подошли к ней к ручке, — и расслабленным
голосом,
в нос, попросила напиться чаю.
И ему было хорошо: он несся по спокойной ночной теплыни, не спуская глаз с доброго молодого лица, слушая молодой и
в шепоте звеневший
голос, говоривший простые, добрые вещи; он и не заметил, как проехал полдороги.
Паншин счел девяносто и начал учтиво и спокойно брать взятки, с строгим и достойным выражением на лице. Так должны играть дипломаты; вероятно, так и он играл
в Петербурге с каким-нибудь сильным сановником, которому желал внушить выгодное мнение о своей солидности и зрелости. «Сто один, сто два, черви, сто три», — мерно раздавался его
голос, и Лаврецкий не мог понять, чем он звучал: укоризной или самодовольствием.
Лиза
в несколько дней стала не та, какою он ее знал:
в ее движениях,
голосе,
в самом смехе замечалась тайная тревога, небывалая прежде неровность.
Бывало, Агафья, вся
в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным
голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые
в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
В каждом ее движенье высказывалась невольная, несколько неловкая грация;
голос ее звучал серебром нетронутой юности, малейшее ощущение удовольствия вызывало привлекательную улыбку на ее губы, придавало глубокий блеск и какую-то тайную ласковость ее засветившимся глазам.
Он выслушал ее до конца, стоя к ней боком и надвинув на лоб шляпу; вежливо, но измененным
голосом спросил ее: последнее ли это ее слово и не подал ли он чем-нибудь повода к подобной перемене
в ее мыслях? потом прижал руку к глазам, коротко и отрывисто вздохнул и отдернул руку от лица.
Она обошла вокруг фортепьяно и стала прямо напротив Паншина. Он повторил романс, придавая мелодраматическое дрожание своему
голосу. Варвара Павловна пристально глядела на него, облокотясь на фортепьяно и держа свои белые руки
в уровень своих губ. Паншин кончил.
Паншин немножко испугался и удивился смелости Варвары Павловны; но он не понял, сколько презрения к нему самому таилось
в этом неожиданном излиянии, и, позабыв ласки и преданность Марьи Дмитриевны, позабыв обеды, которыми она его кормила, деньги, которые она ему давала взаймы, — он с той же улыбочкой и тем же
голосом возразил (несчастный!): «Je crois bien» [Да, я думаю (фр.).] — и даже не: «Je crois bien», a — «J’crois ben!»
Он пришел рано: почти никого еще не было
в церкви; дьячок на клиросе читал часы; изредка прерываемый кашлем,
голос его мерно гудел, то упадая, то вздуваясь.
Город О… мало изменился
в течение этих восьми лет; но дом Марьи Дмитриевны как будто помолодел: его недавно выкрашенные стены белели приветно и стекла раскрытых окон румянились и блестели на заходившем солнце; из этих окон неслись на улицу радостные легкие звуки звонких молодых
голосов, беспрерывного смеха; весь дом, казалось, кипел жизнью и переливался весельем через край.