Неточные совпадения
— Я вас
еще мало знаю, — возразила Лиза, — но я вас не считаю за эгоиста; я, напротив, должна
быть благодарна вам…
— Узнаю вас в этом вопросе! Вы никак не можете сидеть сложа руки. Что ж, если хотите, давайте рисовать, пока
еще не совсем стемнело. Авось другая муза — муза рисования, как, бишь, ее звали? позабыл…
будет ко мне благосклоннее. Где ваш альбом? Помнится, там мой пейзаж не кончен.
Старик особенно не жаловал Вольтера да
еще «изувера» Дидерота, хотя ни одной строки из их сочинений не прочел: читать
было не по его части.
Да и возможно ли
было требовать убеждений от молодого малого пятьдесят лет тому назад, когда мы
еще и теперь не доросли до них.
Не прошло трех месяцев, как уж он получил место при русской миссии в Лондоне и с первым отходившим английским кораблем (пароходов тогда
еще в помине не
было) уплыл за море.
Единственной дочери Павла Петровича и Каллиопы Карловны, Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда она вышла из…ского института, где считалась если не первою красавицей, то уж наверное первою умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр; ей
еще девятнадцати лет не
было, когда Лаврецкий увидел ее в первый раз.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие
еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так
была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока
еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Небольшой домик, куда приехал Лаврецкий и где два года тому назад скончалась Глафира Петровна,
был выстроен в прошлом столетии, из прочного соснового леса; он на вид казался ветхим, но мог простоять
еще лет пятьдесят или более.
Кроме этих двух стариков да трех пузатых ребятишек в длинных рубашонках, Антоновых правнуков, жил
еще на барском дворе однорукий бестягольный мужичонка; он бормотал, как тетерев, и не
был способен ни на что; не многим полезнее его
была дряхлая собака, приветствовавшая лаем возвращение Лаврецкого: она уже лет десять сидела на тяжелой цепи, купленной по распоряжению Глафиры Петровны, и едва-едва
была в состоянии двигаться и влачить свою ношу.
Ему, наконец, захотелось
есть; но он ожидал свою прислугу и повара только к вечеру; обоз с провизией из Лавриков
еще не прибывал, — пришлось обратиться к Антону.
Лаврецкий напился чаю из большой чашки; он
еще с детства помнил эту чашку: игорные карты
были изображены на ней, из нее
пили только гости, — и он
пил из нее, словно гость.
— Нет, она его не любит, то
есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она
еще совсем дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его не любит. Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то
есть душа его не прекрасна.
— Ну, если не разочарованный,то скептык,это
еще хуже (выговор Михалевича отзывался его родиной, Малороссией). А с какого права можешь ты
быть скептиком? Тебе в жизни не повезло, положим; в этом твоей вины не
было: ты
был рожден с душой страстной, любящей, а тебя насильственно отводили от женщин: первая попавшаяся женщина должна
была тебя обмануть.
Эта выходка рассмешила и успокоила Михалевича. «До завтра», — проговорил он с улыбкой и всунул трубку в кисет. «До завтра», — повторил Лаврецкий. Но друзья
еще более часу беседовали… Впрочем, голоса их не возвышались более, и речи их
были тихие, грустные, добрые речи.
— Да может
быть, это
еще и неправда, — прибавила Лиза.
— От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может
быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви, по чувству долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и
еще худший. Поверьте мне — я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право. И если ваш бог…
Ему легко
было заметить, что Марья Дмитриевна
была против него восстановлена; но ему удалось несколько умилостивить ее, проиграв ей рублей пятнадцать в пикет, и он провел около получаса почти наедине с Лизой, несмотря на то что мать ей
еще накануне советовала не
быть слишком фамильярной с человеком «qui a un si grand ridicule».
Настроенный вечером и не желая
петь перед Лаврецким, но чувствуя прилив художнических ощущений, он пустился в поэзию: прочел хорошо, но слишком сознательно и с ненужными тонкостями, несколько стихотворений Лермонтова (тогда Пушкин не успел
еще опять войти в моду) — и вдруг, как бы устыдясь своих излияний, начал, по поводу известной «Думы», укорять и упрекать новейшее поколение; причем не упустил случая изложить, как бы он все повернул по-своему, если б власть у него
была в руках.
Вдруг ему почудилось, что в воздухе над его головою разлились какие-то дивные, торжествующие звуки; он остановился: звуки загремели
еще великолепней; певучим, сильным потоком струились они, — и в них, казалось, говорило и
пело все его счастье.
Федор Иваныч дрогнул: фельетон
был отмечен карандашом. Варвара Павловна
еще с большим уничижением посмотрела на него. Она
была очень хороша в это мгновенье. Серое парижское платье стройно охватывало ее гибкий, почти семнадцатилетний стан, ее тонкая, нежная шея, окруженная белым воротничком, ровно дышавшая грудь, руки без браслетов и колец — вся ее фигура, от лоснистых волос до кончика едва выставленной ботинки,
была так изящна.
Она отправилась в свою комнату. Но не успела она
еще отдохнуть от объяснения с Паншиным и с матерью, как на нее опять обрушилась гроза, и с такой стороны, откуда она меньше всего ее ожидала. Марфа Тимофеевна вошла к ней в комнату и тотчас захлопнула за собой дверь. Лицо старушки
было бледно, чепец набоку, глаза ее блестели, руки, губы дрожали. Лиза изумилась: она никогда
еще не видала своей умной и рассудительной тетки в таком состоянии.
Стыдно, и горько, и больно
было ей; но ни сомненья, ни страха в ней не
было, — и Лаврецкий стал ей
еще дороже.
— Сиди, сиди; у меня самой ноги
еще не отвалились. Должно
быть, он у меня там в спальне.
Он пришел рано: почти никого
еще не
было в церкви; дьячок на клиросе читал часы; изредка прерываемый кашлем, голос его мерно гудел, то упадая, то вздуваясь.
Чиновник в нем взял решительный перевес над художником; его все
еще моложавое лицо пожелтело, волосы поредели, и он уже не
поет, не рисует, но втайне занимается литературой: написал комедийку, вроде «пословиц», и так как теперь все пишущие непременно «выводят» кого-нибудь или что-нибудь, то и он вывел в ней кокетку и читает ее исподтишка двум-трем благоволящим к нему дамам.
— Пожалуйста, играйте, — поспешно подхватил Лаврецкий, — не обращайте внимания на меня. Мне самому
будет приятнее, когда я
буду знать, что я вас не стесняю. А занимать вам меня нечего; у нашего брата, старика,
есть занятие, которого вы
еще не ведаете и которого никакое развлечение заменить не может: воспоминания.