Неточные совпадения
Санин в точности исполнил свое намерение и так искусно распорядился,
что в день прибытия во Франкфурт у него оказалось ровно столько денег, сколько нужно было для того, чтобы добраться
до Петербурга.
А в ответ на восклицание Санина: «Неужели же вы полагаете,
что в России никогда не бывает лета?!» — фрау Леноре возразила,
что она
до сих пор так себе представляла Россию: вечный снег, все ходят в шубах и все военные — но гостеприимство чрезвычайное, и все крестьяне очень послушны!
Г-н Клюбер начал с того,
что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук,
что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества — первого сорта!» Отделка обнаженной правой руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал
до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) — отделка этой правой руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в своем роде совершенство!
«Fuori, traditore!» [»Вон, предатель!» (ит.).] — закричал наконец Наполеон, позабыв, в избытке раздражения,
что ему следовало
до конца выдержать свой французский характер, — и Бернадотт опрометью бросился под диван, но тотчас же выскочил оттуда с радостным лаем, как бы давая тем знать,
что представление кончено.
Наконец г-н Клюбер вернулся, объявил,
что через полчаса обед будет готов, и предложил
до тех пор поиграть в кегли, прибавив,
что это очень хорошо для аппетита, хе-хе-хе!
Потом он высказал несколько резких и даже либеральных суждений насчет того, как правительство непростительно потакает офицерам, не наблюдает за их дисциплиной и не довольно уважает гражданский элемент общества (das bürgerliche Element in der Societät) — и как от этого со временем возрождаются неудовольствия, от которых уже недалеко
до революции,
чему печальным примером (тут он вздохнул сочувственно, но строго) — печальным примером служит Франция!
«Буду ждать г-на офицера для объяснения
до десяти часов утра, — размышлял он на следующее утро, совершая свой туалет, — а там пусть он меня отыскивает!» Но немецкие люди встают рано: девяти часов еще не пробило, как уже кельнер доложил Санину,
что г-н подпоручик (der Herr Seconde Lieutenant) фон Рихтер желает его видеть.
Что же касается
до условий поединка — я ваш секундант и ваши интересы для меня священны!!.
Санин играл с ней
до обеда и после обеда. Панталеоне также принял участие в игре. Никогда его хохол не падал так низко на лоб, никогда подбородок не уходил так глубоко в галстух! Каждое движение его дышало такой сосредоточенной важностью,
что, глядя на него, невольно рождалась мысль: какую это тайну с такою твердостью хранит этот человек?
Противники и секунданты обменялись, как водится, поклонами; один доктор даже бровью не повел — и присел, зевая, на траву: «Мне, мол, не
до изъявлений рыцарской вежливости». Г-н фон Рихтер предложил г-ну «Тшибадола» выбрать место; г-н «Тшибадола» отвечал, тупо ворочая языком («стенка» в нем опять обрушилась),
что: «Действуйте, мол, вы, милостивый государь; я буду наблюдать…»
Санин принес г-же Розелли стакан воды, дал ей честное слово,
что придет немедленно, проводил ее по лестнице
до улицы — и, вернувшись в свою комнату, даже руками всплеснул и глаза вытаращил.
— Нет, нет, нет, ради бога, не говорите ей пока ничего, — торопливо, почти с испугом произнес Санин. — Подождите… я вам скажу, я вам напишу… а вы
до тех пор не решайтесь ни на
что… подождите!
Дома он солгал: сказал,
что погуляет с Саниным
до завтрака, а потом отправится в магазин.
— Я чувствовал, — подхватил Санин, — но не знал. Я полюбил вас с самого того мгновенья, как я вас увидел, — но не тотчас понял,
чем вы стали для меня! К тому же я услыхал,
что вы обрученная невеста…
Что же касается
до поручения вашей матушки, — то, во первых, как бы я мог отказаться? а, во-вторых, — я, кажется, так передал вам это поручение,
что вы могли догадаться…
— Ваша матушка, — заговорил Санин, как только стук тяжелых ног затих, — сказала мне,
что ваш отказ произведет скандал (Джемма чуть-чуть нахмурилась);
что я отчасти сам подал повод к неблаговидным толкам и
что… следовательно… на мне —
до некоторой степени — лежала обязанность уговорить вас не отказывать вашему жениху, господину Клюберу…
На первых порах Джемма
до того смутилась,
что даже не подошла к матери — и остановилась, как статуя, посреди комнаты; а Санин совсем потерялся — хоть самому удариться в слезы!
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на себя за то,
что «как могла она быть
до того слепою — и ничего не видеть!» «Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого не случилось!» — «Господи,
что же это такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.
Таким манером продолжался практический разговор почти вплоть
до самого обеда. Фрау Леноре совсем укротилась под конец — и называла уже Санина Дмитрием, ласково грозила ему пальцем и обещалась отомстить за его коварство. Много и подробно расспрашивала она об его родне, потому
что — «это тоже очень важно»; потребовала также, чтобы он описал ей церемонию брака, как он совершается по обряду русской церкви, — и заранее восхищалась Джеммой в белом платье, с золотой короной на голове.
А Санин вдруг почувствовал себя
до того счастливым, такою детскою веселостью наполнилось его сердце при мысли,
что вот сбылись же, сбылись те грезы, которым он недавно предавался в тех же самых комнатах; все существо его
до того взыграло,
что он немедленно отправился в кондитерскую; он пожелал непременно, во
что бы то ни стало, поторговать за прилавком, как несколько дней тому назад… «Я, мол, имею полное теперь на это право! Я ведь теперь домашний человек!»
Его душа
до того была наполнена Джеммой,
что все другие женщины уже не имели для него никакого значения: он едва замечал их; и на этот раз он ограничился только тем,
что подумал: «Да, вправду говорили мне: эта барыня хоть куда!»
Он глянул назад, уходя из комнаты, и увидел,
что она опять опустилась в кресло и закинула обе руки за голову. Широкие рукава блузы скатились почти
до самых плеч и нельзя было не сознаться,
что поза этих рук,
что вся эта фигура была обаятельно прекрасна.
— Постойте, постойте. Вы не так меня поняли. Я с вами не кокетничать хочу. — Марья Николаевна пожала плечами. — У него невеста, как древняя статуя, а я буду с ним кокетничать?! Но у вас товар — а я купец. Я и хочу знать, каков у вас товар. Ну-ка, показывайте — каков он? Я ходу знать не только,
что я покупаю, но и у кого я покупаю. Это было правило моего батюшки. Ну, начинайте… Ну, хоть не с детства — ну вот — давно ли вы за границей? И где вы были
до сих пор? Только идите тише — нам некуда спешить.
Марья Николаевна очень умно слушала; да к тому же она сама казалась
до того откровенной,
что невольно и других вызывала на откровенность.
Знаете
что: я теперь отпускаю вас (она глянула на эмалевые часики, заткнутые у ней за поясом)…
до трех часов…
— А за то,
что я вас мучила. Погодите, я вас еще не так, — прибавила она, прищурив глаза, и все ее ямочки разом выступили на заалевшихся щеках. —
До свидания!
И к
чему лезут эти вопросы в голову ему, Санину, которому, собственно, нет никакого дела ни
до г-на Полозова, ни
до его супруги?
— Разница большая, Марья Николаевна! Иному броситься в воду вовсе не страшно: он плавать умеет; а сверх того…
что касается
до странности браков… уж коли на то пошло…
Она казалась
до того счастливой,
что Санин просто удивлялся; у нее на лице появилось даже то степенное выражение, какое бывает у детей, когда они очень… очень довольны.
— Не может быть! Мне двадцать два тоже. Годы хорошие. Сложи их вместе, и то
до старости далеко. Однако жарко.
Что, я раскраснелась?
Одна из лошадей внезапно встряхнулась за спиною Санина; он сам затрепетал невольно, с ног
до головы. Все в нем было перепутано — нервы натянулись как струны. Недаром он сказал,
что сам себя не узнает… Он действительно был околдован. Все существо его было полно одним… одним помыслом, одним желаньем. Марья Николаевна бросила на него проницательный взгляд.
Давно ли его юное сердце благоговело перед своим героем, идеалом, а теперь его бледное красивое —
до того красивое лицо,
что Марья Николаевна его заметила и высунулась в окошко кареты — это благородное лицо пышет злобой и презрением; глаза, столь похожие на те глаза! — впиваются в Санина, и губы сжимаются… и раскрываются вдруг для обиды…
Санин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки исчезли; их заменили новые улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами; даже публичный сад, где происходило его последнее объяснение с Джеммой, разросся и переменился
до того,
что Санин себя спрашивал — полно, тот ли это сад?
В этом письме он говорил ей,
что пишет к ней из Франкфурта, куда приехал единственно для того, чтобы отыскать ее следы;
что он очень хорошо сознает,
до какой степени он лишен малейшего права на то, чтобы она ему отозвалась;
что он ничем не заслужил ее прощения — и надеется только на то,
что она, среди счастливой обстановки, в которой находится, давно позабыла о самом его существовании.