Неточные совпадения
Санин в точности исполнил свое намерение
и так искусно распорядился, что в
день прибытия во Франкфурт у него оказалось ровно столько денег, сколько нужно было для
того, чтобы добраться до Петербурга.
Все обитатели кондитерской, с которыми ему пришлось познакомиться в
тот день, находились налицо, не исключая пуделя Тарталью
и кота; все казались несказанно счастливыми; пудель даже чихал от удовольствия; один кот по-прежнему все жеманился
и жмурился.
Г-н Клюбер начал с
того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги
и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека
и белье
и душевные качества — первого сорта!» Отделка обнаженной правой руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на
дне которой лежала другая перчатка) — отделка этой правой руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в своем роде совершенство!
Герр Клюбер поблагодарил —
и, мгновенно раскинув фалды фрака, опустился на стул, — но опустился так легко
и держался на нем так непрочно, что нельзя было не понять: «Человек этот сел из вежливости —
и сейчас опять вспорхнет!»
И действительно, он немедленно вспорхнул
и, стыдливо переступив два раза ногами, словно танцуя, объявил, что, к сожалению, не может долее остаться, ибо спешит в свой магазин —
дела прежде всего! — но так как завтра воскресенье —
то он, с согласия фрау Леноре
и фрейлейн Джеммы, устроил увеселительную прогулку в Соден, на которую честь имеет пригласить г-на иностранца,
и питает надежду, что он не откажется украсить ее своим присутствием.
Санина в
тот день особенно поразила изящная красота ее рук; когда она поправляла
и поддерживала ими свои темные, лоснистые кудри — взор его не мог оторваться от ее пальцев, гибких
и длинных
и отделенных дружка от дружки, как у Рафаэлевой Форнарины.
Санин разговаривал много, по-вчерашнему, но не о России
и не о русской жизни. Желая угодить своему молодому другу, которого тотчас после завтрака услали к г-ну Клюберу — практиковаться в бухгалтерии, — он навел речь на сравнительные выгоды
и невыгоды художества
и коммерции. Он не удивился
тому, что фрау Леноре держала сторону коммерции, — он это ожидал; но
и Джемма
разделяла ее мнение.
Джемма воскликнула, что если б Эмиль чувствовал себя патриотом
и желал посвятить все силы свои освобождению Италии,
то, конечно, для такого высокого
и священного
дела можно пожертвовать обеспеченной будущностью — но не для театра!
Ее глаза,
то широко раскрытые
и светлые
и радостные, как
день,
то полузастланные ресницами
и глубокие
и темные, как ночь, так
и стояли перед его глазами, странно
и сладко проникая все другие образы
и представления.
С своей стороны, он ощущал гораздо более жалости к ней, чем негодования против г-на Клюбера; он даже втайне, полусознательно радовался всему, что случилось в продолжение
того дня, хотя
и мог ожидать вызова на следующее утро.
— О, не
то, не так, — залепетал окончательно сконфузившийся подпоручик, — но я полагал, что так как
дело происходит между порядочными людьми… Я поговорю с вашим секундантом, — перебил он самого себя —
и удалился.
Несколько минут спустя они оба отправились в кондитерскую Розелли. Санин предварительно взял с Панталеоне слово держать
дело о дуэли в глубочайшей тайне. В ответ старик только палец кверху поднял
и, прищурив глаз, прошептал два раза сряду: «Segredezza!» (Таинственность!) Он видимо помолодел
и даже выступал свободнее. Все эти необычайные, хотя
и неприятные события живо переносили его в
ту эпоху, когда он сам
и принимал
и делал вызовы, — правда, на сцене. Баритоны, как известно, очень петушатся в своих ролях.
Он в течение всего
того дня всячески старался оказывать глубочайшее почтение Санину; за столом, торжественно
и решительно, минуя дам, подавал блюда ему первому; во время карточной игры уступал ему прикупку, не дерзал его ремизить; объявлял, ни к селу ни к городу, что русские — самый великодушный, храбрый
и решительный народ в мире!
—
И я тоже не намерен продолжать дуэль, — воскликнул Дöнгоф
и тоже бросил свой пистолет. — Да, сверх
того, я теперь готов сознаться, что я был не прав — третьего
дня.
— Все, что произошло сегодня!
И причина… мне тоже известна! Вы поступили, как благородный человек; но какое несчастное стечение обстоятельств! Недаром мне не нравилась эта поездка в Соден… недаром! (Фрау Леноре ничего подобного не говорила в самый
день поездки, но теперь ей казалось, что уже тогда она «все» предчувствовала.) Я
и пришла к вам, как к благородному человеку, как к другу, хотя я увидала вас в первый раз пять
дней тому назад… Но ведь я вдова, одинокая… Моя дочь…
— Милая мама, можете вы подождать немножко, крошечку… до завтрашнего
дня? Можете?
И с
тем, чтобы уж до завтра ни слова?.. Ах!..
А Санин долго ходил по комнате
и поздно лег спать. Он предавался
тем же жутким
и сладким ощущениям,
тому же радостному замиранию перед новой жизнью. Санин был очень доволен
тем, что возымел мысль пригласить на завтрашний
день Эмиля; он походил лицом на сестру. «Будет напоминать ее», — думалось Санину.
Как дрогнуло его сердце! Как рад он был
тому, что так беспрекословно ей повиновался!
И, боже мой, что сулил… чего не сулил этот небывалый, единственный, невозможный —
и несомненный завтрашний
день!
Мама даже закричала от испуга, а я вышла в другую комнату
и принесла ему его кольцо — ты не заметил, я уже два
дня тому назад сняла это кольцо —
и отдала ему.
Она подозревает… вас… тебя;
то есть, прямо говоря, она уверена, что я тебя полюбила, —
и это ей
тем больнее, что еще третьего
дня ей ничего подобного в голову не приходило,
и она даже поручала тебе меня уговаривать…
Джемма молчала почти все время, но никогда ее лицо не было прекраснее
и светлее. После обеда она отозвала Санина на минуту в сад
и, остановившись около
той самой скамейки, где она третьего
дня отбирала вишни, сказала ему...
«Но если жена его очень богата — сказывают, она дочь какого-то откупщика, —
то не купит ли она мое имение? Хотя он
и говорит, что ни в какие женины
дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же
и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться? Быть может, это все моя звезда действует… Решено! попытаюсь!»
— Сама. Вот котлеты — хороши. Рекомендую. Я сказал тебе, Дмитрий Павлович, что ни в какие женины
дела я не вхожу,
и теперь тебе
то же повторяю.
— Я должен благодарить вас, Марья Николаевна, за вашу радушную
и любезную готовность услужить человеку, почти совсем вам незнакомому… Но если уже вам непременно так угодно,
то я предпочту дождаться вашего решения насчет моего имения — останусь здесь два
дня.
Рассказал ей все; описал ей Полозовых, мужа
и жену — впрочем, больше распространялся насчет собственных чувств —
и кончил
тем, что назначил ей свидание через три
дня!!! (с тремя восклицательными знаками).
Санин принялся «излагать
дело» —
то есть опять, во второй раз, описывать свое имение, но уже не касаясь красот природы
и от времени до времени ссылаясь на Полозова, для подтверждения приводимых «фактов
и цифр».
Не имей он надежды скоро
и благополучно окончить
дело, за которым приехал в Висбаден, опрометью бросился бы он оттуда назад — в милый Франкфурт, в
тот дорогой, теперь уже родственный ему дом, к ней, к возлюбленным ее ногам…
Он застал у них в гостиной секретаря посольства из немцев, длинного-длинного, белокурого, с лошадиным профилем
и пробором сзади (тогда это было еще внове)
и… о чудо! кого еще? Фон Дöнгофа,
того самого офицера, с которым дрался несколько
дней тому назад! Он никак не ожидал встретить его именно тут —
и невольно смутился, однако раскланялся с ним.
Марья Николаевна в
тот день принарядилась очень к своему «авантажу», как говаривали наши бабушки. На ней было шелковое розовое платье глясэ, с рукавами à la Fontanges [Как у фонтанж (фр.).],
и по крупному бриллианту в каждом ухе. Глаза ее блистали не хуже
тех бриллиантов: она казалась в духе
и в ударе.
Она усадила Санина возле себя
и начала говорить ему о Париже, куда собиралась ехать через несколько
дней, о
том, что немцы ей надоели, что они глупы, когда умничают,
и некстати умны, когда глупят; да вдруг, как говорится, в упор — à brule pourpoint — спросила его, правда ли, что он вот с этим самым офицером, который сейчас тут сидел, на
днях дрался из-за одной дамы?
Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до
того дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье —
и уже наученный опытом, через столько лет — все не в силах был понять, как мог он покинуть Джемму, столь нежно
и страстно им любимую, для женщины, которую он
и не любил вовсе?.. На следующий
день он удивил всех своих приятелей
и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу.
Приятели
и знакомые недоумевали; но людям вообще не свойственно долго заниматься чужими
делами,
и когда Санин отправился за границу — его на станцию железной дороги приехал провожать один француз-портной —
и то в надежде получить недоплаченный счетец — «pour un saute-en-barque en velours noir, tout à fait chic» [»За матросскую куртку из черного бархата, самую модную» (фр.).].