Неточные совпадения
Медленно раскрылись большие черные глаза. Они глядели еще тупо, но уже улыбались — слабо;
та же слабая улыбка спустилась на бледные губы. Потом он двинул повислой
рукою — и с размаху положил ее себе на грудь.
Г-н Клюбер начал с
того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества — первого сорта!» Отделка обнаженной правой
руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) — отделка этой правой
руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в своем роде совершенство!
Санина в
тот день особенно поразила изящная красота ее
рук; когда она поправляла и поддерживала ими свои темные, лоснистые кудри — взор его не мог оторваться от ее пальцев, гибких и длинных и отделенных дружка от дружки, как у Рафаэлевой Форнарины.
Джемма проворно опустилась на скамейку возле нее и уже не шевельнулась более, только изредка подносила палец одной
руки к губам — другою она поддерживала подушку за головою матери — и чуть-чуть шикала, искоса посматривая на Санина, когда
тот позволял себе малейшее движение.
Кончилось
тем, что и он словно замер — и сидел неподвижно, как очарованный, и всеми силами души своей любовался картиной, которую представляли ему и эта полутемная комната, где там и сям яркими точками рдели вставленные в зеленые старинные стаканы свежие, пышные розы — и эта заснувшая женщина с скромно подобранными
руками и добрым, усталым лицом, окаймленным снежной белизной подушки, и это молодое, чутко-настороженное и тоже доброе, умное, чистое и несказанно прекрасное существо с такими черными глубокими, залитыми тенью и все-таки светившимися глазами…
Он вдруг поднялся и со стаканом в
руке — гг. офицеры сильно подпили, и вся скатерть перед ними была установлена бутылками — приблизился к
тому столу, за которым сидела Джемма.
Тот бережно положил его в боковой карман — и, еще раз повторив: «Через час!» — направился было к дверям; но круто повернул назад, подбежал к Санину, схватил его
руку — и, притиснув ее к своему жабо, подняв глаза к небу, воскликнул...
Панталеоне, который успел уже затушеваться за куст так, чтобы не видеть вовсе офицера-обидчика, сперва ничего не понял изо всей речи г-на фон Рихтера —
тем более что она была произнесена в нос; но вдруг встрепенулся, проворно выступил вперед и, судорожно стуча
руками в грудь, хриплым голосом возопил на своем смешанном наречии: «A-la-la-la…
Вспомнил он флегматического доктора, вспомнил, как он улыбнулся —
то есть сморщил нос, когда увидел его выходившего из лесу чуть не под
руку с бароном Дöнгофом.
— Вы иностранец, проезжий, я вам благодарна, — продолжала фрау Леноре, не слушая Санина. Она задыхалась, разводила
руками, снова развертывала платок и сморкалась. По одному
тому, как выражалось ее горе, можно было видеть, что она родилась не под северным небом.
Санин увидал, что пальцы Джеммы дрожали на ее коленях… Она и складки платья перебирала только для
того, чтобы скрыть эту дрожь. Он тихонько положил свою
руку на эти бледные, трепетные пальцы.
Санин вернулся домой — и, не зажигая свечи, бросился на диван, занес
руки за голову и предался
тем ощущениям только что сознанной любви, которые и описывать нечего: кто их испытал,
тот знает их томление и сладость; кто их не испытал —
тому их не растолкуешь.
Утро было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая
рука ничего не ощущала, и только глядя на рукав платья, можно было заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и
те скоро прекратились. Ветра — точно на свете никогда не бывало. Каждый звук не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций.
Санин схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие
руки — и прижал их к своим глазам, к своим губам… Вот когда взвилась
та завеса, которая мерещилась ему накануне. Вот оно, счастье, вот его лучезарный лик!
Джемма схватила его
руку и, с спокойной решительностью подав ему свою, посмотрела прямо в лицо своему бывшему жениху…
Тот прищурился, съежился, вильнул в сторону — и, пробормотав сквозь зубы: «Обычный конец песенки!» (Das alte Ende vom Liede!) — удалился
той же щегольской, слегка подпрыгивающей походкой.
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась
руками, как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу
руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на себя за
то, что «как могла она быть до
того слепою — и ничего не видеть!» «Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого не случилось!» — «Господи, что же это такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.
Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще с горестью и упреком, но уже не с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его — не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче; они чередовались вопросами, обращенными
то к дочери,
то к Санину; потом она позволила ему взять ее за
руку и не тотчас отняла ее… потом она заплакала опять — но уже совсем другими слезами… потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован'Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде…
Он взял фрау Леноре и Джемму под
руки и повел их в другую комнату. Фрау Леноре встревожилась и мерку из
рук выронила. Джемма встревожилась было тоже, но глянула попристальнее на Санина и успокоилась. Лицо его, правда озабоченное, выражало в
то же время оживленную бодрость и решимость.
Несколько мгновений спустя Санин уже бежал по улице к себе на квартиру. Он и не заметил
того, что вслед за ним из двери кондитерской, весь растрепанный, выскочил Панталеоне — и что-то кричал ему, и потрясал, и как будто грозил высоко поднятой
рукою.
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней была такая, что иные чудаки в
те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему
руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
— Знаете что, — проговорила Марья Николаевна все
тем же медлительным голосом, — вы мне очень нравитесь, Дмитрий Павлович. Вы, должно быть, хороший человек. Дайте-ка мне вашу
руку. Будемте приятелями.
Санин путался и сбивался, а Марья Николаевна тихонько отклонилась на спинку кресла, скрестила
руки и глядела на него
тем же внимательным и ясным взглядом. Он наконец умолк.
Прогулка Санина с Марьей Николаевной, беседа Санина с Марьей Николаевной продолжалась час с лишком. И ни разу они не останавливались — все шли да шли по бесконечным аллеям парка,
то поднимаясь в гору и на ходу любуясь видом,
то спускаясь в долину и укрываясь в непроницаемую тень — и все
рука с
рукой. Временами Санину даже досадно становилось: он с Джеммой, с своей милой Джеммой никогда так долго не гулял… а тут эта барыня завладела им — и баста!
Ей на
руку было уже и
то, что он пускался в отвлеченности, рассуждал о честности взаимных отношений, о долге, о святости любви и брака…
Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в
том, что делает, поднес эту
руку к своим губам. Марья Николаевна тихонько ее приняла и вдруг умолкла — и молчала, пока карета не остановилась.
— Постойте,
то ли еще будет! — Она протянула
руку. Перчатка на ней была разорвана.
Неточные совпадения
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без
того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет
рукою из-под галстука утюжить свою бороду.
Те же и почтмейстер, впопыхах, с распечатанным письмом в
руке.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без
того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и
руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Хлестаков. Нет, я влюблен в вас. Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою,
то я недостоин земного существования. С пламенем в груди прошу
руки вашей.