Неточные совпадения
Эмилио видимо нежился и предавался приятным ощущениям человека, который только что избегнул опасности или выздоравливает; да и, кроме
того, по всему можно было
заметить, что домашние его баловали.
Окончив свои дуэттино с дочерью, фрау Леноре
заметила, что у Эмилио голос отличный, настоящее серебро, но что он теперь вступил в
тот возраст, когда голос меняется (он действительно говорил каким-то беспрестанно ломавшимся басом), — и что по этой причине ему запрещено петь; а что вот Панталеоне мог бы, в честь гостя, тряхнуть стариной!
Таким голосом особенно удобно отдавать приказания подчиненным комми: «Покажите,
мол,
ту штуку пунсового лионского бархата!» или: «Подайте стул этой даме!»
Панталеоне, который также участвовал в разговоре (ему, как давнишнему слуге и старому человеку, дозволялось даже сидеть на стуле в присутствии хозяев; итальянцы вообще не строги насчет этикета), — Панталеоне, разумеется, стоял горой за художество. Правду сказать, доводы его были довольно слабы: он больше все толковал о
том, что нужно прежде всего обладать d'un certo estro d'ispirazione — неким порывом вдохновенья! Фрау Леноре
заметила ему, что и он, конечно, обладал этим «estro», — а между
тем…
Так, например, он
заметил про один ручей, что он слишком прямо протекает по ложбине, вместо
того чтобы сделать несколько живописных изгибов; не одобрял также поведения одной птицы — зяблика, — которая не довольно разнообразила свои колена!
Санин опустился на стул, как только
тот вышел, и уставился на пол. «Что,
мол, это такое? Как это вдруг так завертелась жизнь? Все прошедшее, все будущее вдруг стушевалось, пропало — и осталось только
то, что я во Франкфурте с кем-то за что-то дерусь». Вспомнилась ему одна его сумасшедшая тетушка, которая, бывало, все подплясывала и напевала...
У ней мигрень прошла, но она находилась в настроении меланхолическом. Она радушно улыбнулась ему, но в
то же время предупредила его, что ему будет сегодня с нею скучно, так как она не в состоянии его занять. Он подсел к ней и
заметил, что ее веки покраснели и опухли.
Но тут г-н фон Рихтер
заметил Панталеоне, что ему, как старшему секунданту, следует, по правилам дуэли, прежде чем провозгласить роковое: «Раз, два! три!», обратиться к противникам с последним советом и предложением: помириться; что хотя это предложение не имеет никогда никаких последствий и вообще не что иное, как пустая формальность, однако исполнением этой формальности г-н Чиппатола отклоняет от себя некоторую долю ответственности; что, правда, подобная аллокуция [Речь, обращение (лат. allocutio).] составляет прямую обязанность так называемого «беспристрастного свидетеля» (unparteiischer Zeuge) — но так как у них такового не имеется —
то он, г-н фон Рихтер, охотно уступает эту привилегию своему почтенному собрату.
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как друг, советуете мне изменить мое решение…
то есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не
замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки в корзину… — Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я, быть может, точно послушаюсь вас…
Утро было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только глядя на рукав платья, можно было
заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и
те скоро прекратились. Ветра — точно на свете никогда не бывало. Каждый звук не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций.
Мама даже закричала от испуга, а я вышла в другую комнату и принесла ему его кольцо — ты не
заметил, я уже два дня
тому назад сняла это кольцо — и отдала ему.
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на себя за
то, что «как могла она быть до
того слепою — и ничего не видеть!» «Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого не случилось!» — «Господи, что же это такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он не
смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.
А Санин вдруг почувствовал себя до
того счастливым, такою детскою веселостью наполнилось его сердце при мысли, что вот сбылись же, сбылись
те грезы, которым он недавно предавался в
тех же самых комнатах; все существо его до
того взыграло, что он немедленно отправился в кондитерскую; он пожелал непременно, во что бы
то ни стало, поторговать за прилавком, как несколько дней
тому назад… «Я,
мол, имею полное теперь на это право! Я ведь теперь домашний человек!»
Его душа до
того была наполнена Джеммой, что все другие женщины уже не имели для него никакого значения: он едва
замечал их; и на этот раз он ограничился только
тем, что подумал: «Да, вправду говорили мне: эта барыня хоть куда!»
— Вас это, я вижу, удивляет, —
заметил не без достоинства Санин, — но, во-первых, у меня вовсе нет
тех предрассудков…
Как
смеют — сквозь
те, почти божественные черты — сквозить эти?
— Право, это странно, — заговорила вдруг Марья Николаевна. — Человек объявляет вам, и таким спокойным голосом: «Я,
мол, намерен жениться»; а никто вам не скажет спокойно: «Я намерен в воду броситься». И между
тем — какая разница? Странно, право.
— Знаете что, — промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не почла за нужное отвечать на его вопрос. — Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает о
том, когда,
мол, господа домой поедут? Как бы от него отделаться? — Она проворно достала из кармана записную книжечку. — Послать его с письмом в город? Нет… не годится. А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?
К
тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни за что не
смел ручаться.
Давно ли его юное сердце благоговело перед своим героем, идеалом, а теперь его бледное красивое — до
того красивое лицо, что Марья Николаевна его
заметила и высунулась в окошко кареты — это благородное лицо пышет злобой и презрением; глаза, столь похожие на
те глаза! — впиваются в Санина, и губы сжимаются… и раскрываются вдруг для обиды…
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда
метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без
того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)Не
смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не
то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и
того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Артемий Филиппович. Не
смея беспокоить своим присутствием, отнимать времени, определенного на священные обязанности… (Раскланивается с
тем, чтобы уйти.)