Неточные совпадения
Санин постоял — и, дав колокольчику на дверях прозвенеть до конца, произнес, возвысив
голос: «Никого здесь нет?»
В то же мгновение дверь из соседней комнаты растворилась — и Санину поневоле пришлось изумиться.
В кондитерскую, с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями, с протянутыми вперед обнаженными руками, порывисто вбежала девушка лет девятнадцати и, увидев Санина, тотчас бросилась к нему, схватила его за руку и повлекла за собою, приговаривая задыхавшимся
голосом: «Скорей, скорей, сюда, спасите!» Не из нежелания повиноваться, а просто от избытка изумления Санин не тотчас последовал за девушкой — и как бы уперся на месте: он
в жизни не видывал подобной красавицы.
— Синьора, я не ходил, я послал Луизу, — раздался хриплый
голос за дверью, — и
в комнату, ковыляя на кривых ножках, вошел маленький старичок
в лиловом фраке с черными пуговицами, высоком белом галстухе, нанковых коротких панталонах и синих шерстяных чулках.
Санина заставили объяснить, кто он родом, и откуда, и как его зовут; когда он сказал, что он русский, обе дамы немного удивились и даже ахнули — и тут же,
в один
голос, объявили, что он отлично выговаривает по-немецки; но что если ему удобнее выражаться по-французски, то он может употреблять и этот язык, — так как они обе хорошо его понимают и выражаются на нем.
Окончив свои дуэттино с дочерью, фрау Леноре заметила, что у Эмилио
голос отличный, настоящее серебро, но что он теперь вступил
в тот возраст, когда
голос меняется (он действительно говорил каким-то беспрестанно ломавшимся басом), — и что по этой причине ему запрещено петь; а что вот Панталеоне мог бы,
в честь гостя, тряхнуть стариной!
Тут Панталеоне стал
в позитуру и запел дрожавшим и сиплым, но все еще патетическим
голосом...
Она оттеняла каждое лицо и отлично выдерживала его характер, пуская
в ход свою мимику, унаследованную ею вместе с итальянскою кровью; не щадя ни своего нежного
голоса, ни своего прекрасного лица, она — когда нужно было представить либо выжившую из ума старуху, либо глупого бургомистра, — корчила самые уморительные гримасы, ежила глаза, морщила нос, картавила, пищала…
И
голос у него оказался такой, какого следовало ожидать: густой и самоуверенно-сочный, но не слишком громкий, с некоторой даже ласковостью
в тембре.
Статный, стройный рост, приятные, немного расплывчатые черты, ласковые голубоватые глазки, золотистые волосы, белизна и румянец кожи — а главное: то простодушно-веселое, доверчивое, откровенное, на первых порах несколько глуповатое выражение, по которому
в прежние времена тотчас можно было признать детей степенных дворянских семей, «отецких» сыновей, хороших баричей, родившихся и утучненных
в наших привольных полустепных краях; походочка с запинкой,
голос с пришепеткой, улыбка, как у ребенка, чуть только взглянешь на него… наконец, свежесть, здоровье — и мягкость, мягкость, мягкость, — вот вам весь Санин.
Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым
голосом,
в котором, мимо его воли, все таки высказывалась борьба с самим собою, произнес: «Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы
в целом Франкфурте,
в целом мире (он разом „хлопнул“ стакан) — и
в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!» Он взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы.
— Кэ! (Chè!) [Итальянское восклицание вроде нашего: ну! (Прим. автора.)] — Панталеоне презрительно пожал плечами. — Я должен, во всяком случае, благодарить вас, — произнес он наконец неверным
голосом, — что вы и
в теперешнем моем уничижении умели признать во мне порядочного человека — un galant'uomo! Поступая таким образом, вы сами выказали себя настоящим galant'uomo. Но я должен обдумать ваше предложение.
— Monsieur Dimitri, — начала она осторожным
голосом, — я
в течение целого нынешнего дня хотела вам дать одну вещь… но не решалась; и вот теперь, неожиданно увидя вас снова, подумала, что, видно, так суждено…
— Позвольте… позвольте мне ехать с вами, — пролепетал Эмиль трепетным
голосом — и сложил руки. Зубы у него стучали как
в лихорадке. — Я вам не помешаю — только возьмите меня!
Панталеоне, который успел уже затушеваться за куст так, чтобы не видеть вовсе офицера-обидчика, сперва ничего не понял изо всей речи г-на фон Рихтера — тем более что она была произнесена
в нос; но вдруг встрепенулся, проворно выступил вперед и, судорожно стуча руками
в грудь, хриплым
голосом возопил на своем смешанном наречии: «A-la-la-la…
Зашли
в лес — и долго там проплутали; потом очень плотно позавтракали
в деревенском трактире; потом лазали на горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали
в ладоши, глядя, как эти камни забавно и странно сигают, наподобие кроликов, пока проходивший внизу, невидимый для них, человек не выбранил их звонким и сильным
голосом; потом лежали, раскинувшись, на коротком сухом мохе желто-фиолетового цвета; потом пили пиво
в другом трактире, потом бегали взапуски, прыгали на пари: кто дальше?
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять
в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней была такая, что иные чудаки
в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным
голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал о Джемме, о жизни с нею вдвоем, о счастии, которое его ожидало
в будущем, — и между тем эта странная женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась… нет! не носилась — торчала… так именно, с особым злорадством выразился Санин — торчала перед его глазами, — и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее
голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
— Право, это странно, — заговорила вдруг Марья Николаевна. — Человек объявляет вам, и таким спокойным
голосом: «Я, мол, намерен жениться»; а никто вам не скажет спокойно: «Я намерен
в воду броситься». И между тем — какая разница? Странно, право.
— Будем надеяться, — воскликнул Дöнгоф, — что наша бывшая франкфуртская красавица еще жива и не покинула Нью-Йорка! Кстати, — прибавил он, понизив
голос, — а что та русская дама, что, помните, гостила тогда
в Висбадене — госпожа фон Бо… фон Бозолоф — еще жива?