Неточные совпадения
Даже и благородного ничего не
было; напротив, лицо мое
было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и
руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.
Все как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо
было все начинать сначала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и
руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы.
Первый день
буду держать по полпуда «вытянутой
рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой
руке, и так, что
буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной
рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…»
Когда исповедь кончилась и я, преодолев стыд, сказал все, что
было у меня на душе, он положил мне на голову
руки и своим звучным, тихим голосом произнес: «Да
будет, сын мой, над тобою благословение отца небесного, да сохранит он в тебе навсегда веру, кротость и смирение. Аминь».
Мне ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь; но так как никого под
рукой не
было, кроме извозчика, я обратился к нему.
Руки у него
были худые, красные, с чрезвычайно длинными пальцами, и ногти обкусаны так, что концы пальцев его казались перевязаны ниточками.
Я обернулся и увидал брата и Дмитрия, которые в расстегнутых сюртуках, размахивая
руками, проходили ко мне между лавок. Сейчас видны
были студенты второго курса, которые в университете как дома. Один вид их расстегнутых сюртуков выражал презрение к нашему брату поступающему, а нашему брату поступающему внушал зависть и уважение. Мне
было весьма лестно думать, что все окружающие могли видеть, что я знаком с двумя студентами второго курса, и я поскорее встал им навстречу.
«Ну, все пропало! — подумал я. — Вместо блестящего экзамена, который я думал сделать, я навеки покроюсь срамом, хуже Иконина». Но вдруг Иконин, в глазах профессора, поворотился ко мне, вырвал у меня из
рук мой билет и отдал мне свой. Я взглянул на билет. Это
был бином Ньютона.
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой
руки. — Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все хотите только мундир носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что вы можете
быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
У Володи
была большая красивая
рука; отдел большого пальца и выгиб остальных, когда он держал карты,
были так похожи на
руку папа, что мне даже одно время казалось, что Володя нарочно так держит
руки, чтоб
быть похожим на большого; но, взглянув на его лицо, сейчас видно
было, что он ни о чем не думает, кроме игры.
Когда подали шампанское, все поздравили меня, и я
выпил через
руку «на ты» с Дубковым и Дмитрием и поцеловался с ними.
Она подала мне
руку по английскому обычаю, который
был тогда такая же редкость, как и колокольчик, пожала откровенно мою
руку и усадила подле себя на диване.
Я знал, что для того, чтобы встать и уйти, я должен
буду думать о том, куда поставить ногу, что сделать с головой, что с
рукой; одним словом, я чувствовал почти то же самое, что и вчера, когда
выпил полбутылки шампанского.
Даже карие глаза ее, хотя и выражавшие добродушие,
были слишком малы и тусклы и решительно нехороши; даже
руки, эта характеристическая черта, хотя и небольшие и недурной формы,
были красны и шершавы.
Глаза у нее
были карие, очень открытые; губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно правильный и немного на левую сторону;
рука у нее
была без колец, большая, почти мужская, с прекрасными продолговатыми пальцами.
Когда я вошел на галерею, она взяла мою
руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который
был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки.
Только темно-серые большие глаза, выражением, соединявшим веселость и спокойную внимательность, чрезвычайно похожие на глаза тетки, очень большая русая коса и чрезвычайно нежная и красивая
рука —
были хороши в ней.
Я говорю не о любви молодого мужчины к молодой девице и наоборот, я боюсь этих нежностей и
был так несчастлив в жизни, что никогда не видал в этом роде любви ни одной искры правды, а только ложь, в которой чувственность, супружеские отношения, деньги, желание связать или развязать себе
руки до того запутывали самое чувство, что ничего разобрать нельзя
было.
Вы здоровы, спокойны, у вас
есть занятия, которые вы любите; любящая жена ваша так слаба, что не может заниматься ни домашним хозяйством, которое передано на
руки слуг, ни детьми, которые на
руках нянек, ни даже каким-нибудь делом, которое бы она любила, потому что она ничего не любит, кроме вас.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав ее по
руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи не
было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять у тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно
быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
(У них у всех
была в
руке общая семейная черта, состоящая в том, что мякоть ладони с внешней стороны
была алого цвета и отделялась резкой прямой чертой от необыкновенной белизны верхней части
руки.)
«Как жалко, что Варенька не хорошенькая и вообще не Сонечка, — мечтал я, оставшись один в комнате, — как бы хорошо
было, выйдя из университета, приехать к ним и предложить ей
руку.
Молодой человек этот после ни разу не
был у нас, но мне очень нравилась его игра, поза за фортепьянами, встряхиванье волосами и особенно манера брать октавы левой
рукой, быстро расправляя мизинец и большой палец на ширину октавы и потом медленно сводя их и снова быстро расправляя.
Ноги, даже выше колен, насквозь мокры, в голове какой-нибудь ужаснейший вздор (твердишь тысячу раз сряду мысленно: и-и-и по-оо-о двад-ца-а-ать и-и-и по семь),
руки и ноги сквозь промоченные панталоны обожжены крапивой, голову уже начинают печь прорывающиеся в чащу прямые лучи солнца,
есть уже давно не хочется, а все сидишь в чаще, поглядываешь, послушиваешь, подумываешь и машинально обрываешь и глотаешь лучшие ягоды.
После обеда Володя хотел меня взять за
руку, но, испугавшись, должно
быть, что это
будет похоже на нежность, только тронул меня за локоть и кивнул в залу.
Он стоял в гостиной, опершись
рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно смотрел в мою сторону. На лице его уже не
было того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это время. Он
был печален. Володя с трубкой в
руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
Слезы у него
были на глазах, когда он сказал это, и
рука, которую он протянул Володе, бывшему в это время в другом конце комнаты, я заметил, немного дрожала.
Вид этой дрожащей
руки больно поразил меня, и мне пришла странная мысль, еще более тронувшая меня, — мне пришла мысль, что папа служил в 12-м году и
был, известно, храбрым офицером.
Но из всех этих лиц не много
было мне знакомых, да и с теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами: «Здравствуйте, Иртеньев!» Вокруг же меня жали друг другу
руки, толкались, слова дружбы, улыбки, приязни, шуточки сыпались со всех сторон.
Разочаровавшись в этом, я сейчас же, под заглавием «первая лекция», написанным в красиво переплетенной тетрадке, которую я принес с собою, нарисовал восемнадцать профилей, которые соединялись в кружок в виде цветка, и только изредка водил
рукой по бумаге, для того чтобы профессор (который, я
был уверен, очень занимается мною) думал, что я записываю.
Был у нас казеннокоштный студент Оперов, скромный, очень способный и усердный молодой человек, который подавал всегда
руку, как доску, не сгибая пальцев и не делая ею никакого движения, так что шутники-товарищи иногда так же подавали ему
руку и называли это подавать
руку «дощечкой».
Мы все нескладно запели за ними, стали чокаться, кричать что-то, хвалить жженку и друг с другом через
руку и просто
пить сладкую и крепкую жидкость.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали
руками, подражая движению веслами,
пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно
было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не
был пьян; помню еще, что ужинали и
пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове
было холодно, и что, уезжая, я заметил, что
было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя
было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много
пить и будто бы я и не думал
быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Проводив его, Дмитрий вернулся и, слегка самодовольно улыбаясь и потирая
руки, — должно
быть, и тому, что он таки выдержал характер, и тому, что избавился наконец от скуки, — стал ходить по комнате, изредка взглядывая на меня. Он
был мне еще противнее. «Как он смеет ходить и улыбаться?» — думал я.
Ходила почти всегда, когда не
было гостей, полуодетая и не стыдилась нам и даже слугам показываться в белой юбке и накинутой шали, с голыми
руками.
Когда нельзя
было больше оставаться в казармах, мы стали прощаться с ним. Он подал всем нам
руку, крепко пожал наши и, не вставая, чтоб проводить нас, сказал...