Неточные совпадения
Он редко бывал
дома, стал курить папиросы, которые
были тогда большим щегольством, и беспрестанно свистал через карточку какие-то веселенькие мотивы.
Дома еще все спали, так что, кроме людей, мне не у кого
было занять двух двугривенных.
Я обернулся и увидал брата и Дмитрия, которые в расстегнутых сюртуках, размахивая руками, проходили ко мне между лавок. Сейчас видны
были студенты второго курса, которые в университете как
дома. Один вид их расстегнутых сюртуков выражал презрение к нашему брату поступающему, а нашему брату поступающему внушал зависть и уважение. Мне
было весьма лестно думать, что все окружающие могли видеть, что я знаком с двумя студентами второго курса, и я поскорее встал им навстречу.
Вообще, подъезжая к
дому Валахиных, я не
был влюблен, но, расшевелив в себе старые воспоминания любви,
был хорошо приготовлен влюбиться и очень желал этого; тем более что мне уже давно
было совестно, глядя на всех своих влюбленных приятелей, за то, что я так отстал от них.
Валахины жили в маленьком чистеньком деревянном домике, вход которого
был со двора. Дверь отпер мне, по звону в колокольчик, который
был тогда еще большою редкостью в Москве, крошечный, чисто одетый мальчик. Он не умел или не хотел сказать мне,
дома ли господа, и, оставив одного в темной передней, убежал в еще более темный коридор.
Я довольно долго оставался один в этой темной комнате, в которой, кроме входа и коридора,
была еще одна запертая дверь, и отчасти удивлялся этому мрачному характеру
дома, отчасти полагал, что это так должно
быть у людей, которые
были за границей. Минут через пять дверь в залу отперлась изнутри посредством того же мальчика и он провел меня в опрятную, но небогатую гостиную, в которую вслед за мною вошла Сонечка.
Мне еще тяжелей стало думать о предстоящем необходимом визите. Но прежде, чем к князю, по дороге надо
было заехать к Ивиным. Они жили на Тверской, в огромном красивом
доме. Не без боязни вошел я на парадное крыльцо, у которого стоял швейцар с булавой.
Он прекрасный человек и
был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая живет у него в
доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Про мать он говорил с некоторой холодной и торжественной похвалой, как будто с целью предупредить всякое возражение по этому предмету; про тетку он отзывался с восторгом, но и с некоторой снисходительностью; про сестру он говорил очень мало и как будто бы стыдясь мне говорить о ней; но про рыженькую, которую по-настоящему звали Любовью Сергеевной и которая
была пожилая девушка, жившая по каким-то семейным отношениям в
доме Нехлюдовых, он говорил мне с одушевлением.
Сени и лестницу я прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, ларь, старый подсвечник, закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной, только что зажженной светильни сальной свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, — все это так
было знакомо, так полно воспоминаний, так дружно между собой, как будто соединено одной мыслью, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого милого старого
дома.
Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и
дом,
быть так долго друг без друга? — и, торопясь куда-то, я побежал смотреть, всё те же ли другие комнаты?
Все
было то же, только все сделалось меньше, ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее; но и таким, каким я
был,
дом радостно принимал меня в свои объятия и каждой половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы, каждым звуком пробуждал во мне тьмы образов, чувств, событий невозвратимого счастливого прошедшего.
Я живо одевался, брал под мышку полотенце и книгу французского романа и шел купаться в реке в тени березника, который
был в полверсте от
дома.
Будучи ребенком, не раз я слышал, как папа сердился за эту тяжбу, бранил Епифановых, призывал различных людей, чтобы, по моим понятиям, защититься от них, слышал, как Яков называл их нашими неприятелями и черными людьми, и помню, как maman просила, чтоб в ее
доме и при ней даже не упоминали про этих людей.
Вследствие этого-то матушка и просила, чтобы в ее
доме не поминали даже имени Епифановой; но, совершенно не иронически говоря, нельзя
было верить и десятой доле самых злостных из всех родов сплетней — деревенских соседских сплетней.
Но в то время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и
был у нее в
доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом, ничего и похожего не
было на то, что продолжала говорить молва.
Накануне этого официального извещения все в
доме уже знали и различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила целый день из своей комнаты и плакала. Катенька сидела с ней и вышла только к обеду, с каким-то оскорбленным выражением лица, явно заимствованным от своей матери; Любочка, напротив,
была очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не расскажет.
Володя танцевал очень много, папа тоже езжал на балы с своей молодой женой; но меня, должно
быть, считали или еще слишком молодым, или неспособным для этих удовольствий, и никто не представлял меня в те
дома, где давались балы.
Притом в ней
было такое отсутствие той в высшей степени развитой в нашем
доме способности понимания, о которой я уже говорил, и привычки ее
были так противоположны тем, которые укоренились в нашем
доме, что уже это одно дурно располагало в ее пользу.
Мне отвечали, что
будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там, где ближе. В первый раз собрались у Зухина. Это
была маленькая комнатка за перегородкой в большом
доме на Трубном бульваре. В первый назначенный день я опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка
была вся закурена, даже не вакштафом, а махоркой, которую курил Зухин. На столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.
Только тогда я решился отойти от стола, и мне стало стыдно за то, что я своим молчаливым присутствием как будто принимал участие в униженных мольбах Иконина. Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что отвечал на их вопросы, как вышел в сени и как добрался до
дому. Я
был оскорблен, унижен, я
был истинно несчастлив.