Неточные совпадения
Мне
был в то
время шестнадцатый год в исходе.
Выразительного ничего не
было — самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие, серые, особенно в то
время, когда я смотрелся в зеркало,
были скорее глупые, чем умные.
Даже и благородного ничего не
было; напротив, лицо мое
было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то
время мне казалось очень стыдно.
В тот период
времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний
были четыре чувства: любовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить.
Эта она
была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то
время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас.
Несмотря на то, что мысль о возможности составить себе правила на все обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась мне, казалась чрезвычайно простою и вместе великою, и я намеревался все-таки приложить ее к жизни, я опять как будто забыл, что это нужно
было делать сейчас же, и все откладывал до такого-то
времени.
На экзамен математики я пришел раньше обыкновенного. Я знал предмет порядочно, но
было два вопроса из алгебры, которые я как-то утаил от учителя и которые мне
были совершенно неизвестны. Это
были, как теперь помню: теории сочетаний и бином Ньютона. Я сел на заднюю лавку и просматривал два незнакомые вопроса; но непривычка заниматься в шумной комнате и недостаточность
времени, которую я предчувствовал, мешали мне вникнуть в то, что я читал.
Взглянув на меня и заметив мои дрожащие губы и налитые слезами глаза, он перевел, должно
быть, мое волнение просьбой прибавить мне балл и, как будто сжалившись надо мной, сказал (и еще при другом профессоре, который подошел в это
время...
В то
время как я входил к Володе, за мной послышались голоса Дубкова и Нехлюдова, которые приехали поздравить меня и предложить ехать обедать куда-нибудь и
пить шампанское в честь моего вступления.
Обедать мы решили у Яра в пятом часу; но так как Володя поехал к Дубкову, а Дмитрий тоже по своей привычке исчез куда-то, сказав, что у него
есть до обеда одно дело, то я мог употребить два часа
времени, как мне хотелось.
Как только Дмитрий вошел ко мне в комнату, по его лицу, походке и по свойственному ему жесту во
время дурного расположения духа, подмигивая глазом, гримасливо подергивать головой набок, как будто для того, чтобы поправить галстук, я понял, что он находился в своем холодно упрямом расположении духа, которое на него находило, когда он
был недоволен собой, и которое всегда производило охлаждающее действие на мое к нему чувство.
В последнее
время я уже начинал наблюдать и обсуживать характер моего друга, но дружба наша вследствие этого нисколько не изменилась: она еще
была так молода и сильна, что, с какой бы стороны я ни смотрел на Дмитрия, я не мог не видеть его совершенством.
У Володи
была большая красивая рука; отдел большого пальца и выгиб остальных, когда он держал карты,
были так похожи на руку папа, что мне даже одно
время казалось, что Володя нарочно так держит руки, чтоб
быть похожим на большого; но, взглянув на его лицо, сейчас видно
было, что он ни о чем не думает, кроме игры.
Я начинал понимать, в чем
было дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко смотрели или старались не смотреть на меня в то
время, как я говорил, и анекдот мой не вышел.
Может
быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это
время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это
было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
Ах, славное
время было, — продолжала она, и та же улыбка, даже лучше той, которую я носил в воспоминании, и все те же глаза блестели передо мною.
В то
время как она говорила, я успел подумать о том положении, в котором я находился в настоящую минуту, и решил сам с собою, что в настоящую минуту я
был влюблен.
Слезы ее казались искренни, и мне все думалось, что она не столько плакала об моей матери, сколько о том, что ей самой
было не хорошо теперь, а когда-то, в те
времена,
было гораздо лучше.
Когда мы
были детьми, мы называли князя Ивана Иваныча дедушкой, но теперь, в качестве наследника, у меня язык не ворочался сказать ему — «дедушка», а сказать — «ваше сиятельство», — как говорил один из господ, бывших тут, мне казалось унизительным, так что во все
время разговора я старался никак не называть его.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо
было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена». В то же самое
время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
Во
время чая чтение прекратилось и дамы занялись разговором между собой о лицах и обстоятельствах мне незнакомых, как мне казалось, только для того, чтобы, несмотря на ласковый прием, все-таки дать мне почувствовать ту разницу, которая по годам и положению в свете
была между мною и ими.
— Еще бы! и очень может, — сказал я, улыбаясь и думая в это
время о том, что
было бы еще лучше, ежели бы я женился на его сестре.
Действительно, трудно
было решить, после того как мы вместе выросли и в продолжение всего этого
времени виделись каждый день, как теперь, после первой разлуки, нам должно
было встречаться.
И надо
было слышать и видеть его в это
время, чтобы оценить то глубокое, неизменное презрение, которое выражалось в этой фразе.
Мое любимое и главное подразделение людей в то
время, о котором я пишу,
было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas.
Но ни потеря золотого
времени, употребленного на постоянную заботу о соблюдении всех трудных для меня условий comme il faut, исключающих всякое серьезное увлечение, ни ненависть и презрение к девяти десятым рода человеческого, ни отсутствие внимания ко всему прекрасному, совершающемуся вне кружка comme il faut, — все это еще
было не главное зло, которое мне причинило это понятие.
Но в то
время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и
был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во
время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом, ничего и похожего не
было на то, что продолжала говорить молва.
Имение Анны Дмитриевны
было небольшое, всего с чем-то сто душ, а расходов во
времена ее веселой жизни
было много, так что лет десять тому назад, разумеется, заложенное и перезаложенное, имение
было просрочено и неминуемо должно
было продаться с аукциона.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение счастия, которое в это
время блестело в ее больших голубых глазах почти постоянно, исключая тех минут, когда на нее вдруг находила такая застенчивость, что мне, знавшему это чувство,
было жалко и больно смотреть на нее.
Частые переходы от задумчивости к тому роду ее странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом
был не мой отец и я бы
был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в то
время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
Он стоял в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно смотрел в мою сторону. На лице его уже не
было того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это
время. Он
был печален. Володя с трубкой в руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
Слезы у него
были на глазах, когда он сказал это, и рука, которую он протянул Володе, бывшему в это
время в другом конце комнаты, я заметил, немного дрожала.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы
была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне
было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может
быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это
время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Володя презрительно улыбнулся, узнав, что я еду на кутеж первокурсников; но я ожидал необыкновенного и большого удовольствия от этого еще совершенно неизвестного мне препровождения
времени и пунктуально в назначенное
время, в восемь часов,
был у барона З.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами,
пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это
время думал о том, что этого вовсе не нужно
было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не
был пьян; помню еще, что ужинали и
пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове
было холодно, и что, уезжая, я заметил, что
было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя
было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много
пить и будто бы я и не думал
быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
«Вот дурак, — думал я про него, — мог бы провести приятно вечер с милыми родными, — нет, сидит с этим скотом; а теперь
время проходит,
будет уже поздно идти в гостиную», — и я взглядывал из-за края кресла на своего друга.
Несмотря на то, что папа хотел приехать с женою в Москву только после нового года, он приехал в октябре, осенью, в то
время, когда
была еще отличная езда с собаками. Папа говорил, что он изменил свое намерение, потому что дело его в сенате должно
было слушаться; но Мими рассказывала, что Авдотья Васильевна в деревне так скучала, так часто говорила про Москву и так притворялась нездоровою, что папа решился исполнить ее желание.
Она любила своего мужа более всего на свете, и муж любил ее, особенно первое
время и когда он видел, что она не ему одному нравилась. Единственная цель ее жизни
была приобретение любви своего мужа; но она делала, казалось, нарочно все, что только могло
быть ему неприятно, и все с целью доказать ему всю силу своей любви и готовности самопожертвования.
Я любил этот шум, говор, хохотню по аудиториям; любил во
время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну
выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь, после профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию; любил участвовать в проделке, когда курс на курс с хохотом толпился в коридоре.
Несмотря, однако, на эту, в то
время для меня непреодолимо отталкивающую, внешность, я, предчувствуя что-то хорошее в этих людях и завидуя тому веселому товариществу, которое соединяло их, испытывал к ним влеченье и желал сблизиться с ними, как это ни
было для меня трудно.
— Небось, — отвечал Зухин, высасывая мозг из бараньей кости (я помню, в это
время я думал: от этого-то он так умен, что
ест много мозгу).
Несмотря на все желание, мне
было в то
время буквально невозможно сойтись с ними.
Ему
было в то
время лет восемнадцать, хотя на вид казалось гораздо больше.
С начала курса в шайке кутил, главою которых
был Зухин,
было человек восемь. В числе их сначала
были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества, не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые
времена все в нашем курсе с каким-то ужасом смотрели на них и рассказывали друг другу их подвиги.
Главными героями этих подвигов
были Зухин, а в конце курса — Семенов. На Семенова все последнее
время смотрели с каким-то даже ужасом, и когда он приходил на лекцию, что случалось довольно редко, то в аудитории происходило волнение.
Дмитрий ездил ко мне каждый день и
был все
время чрезвычайно нежен и кроток; но мне именно поэтому казалось, что он охладел ко мне.