Неточные совпадения
Хозяин сакли, Садо, был
человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел
в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
— Еще
человека в Гехи послать надо, — сказал Хаджи-Мурат хозяину, когда Бата вышел. —
В Гехах надо вот что, — начал было он, взявшись за один из хозырей черкески, но тотчас же опустил руку и замолчал, увидав входивших
в саклю двух женщин.
Мягкие шаги
людей, обутых не
в сапоги, приближались.
Полторацкий шел домой
в том восторженном настроении, которое могут понимать только
люди, как он, выросшие и воспитанные
в свете, когда они, после месяцев уединенной военной жизни, вновь встречают женщину из своего прежнего круга. Да еще такую женщину, как княгиня Воронцова.
Подойдя к домику,
в котором он жил с товарищем, он толкнул входную дверь, но дверь была заперта. Он стукнул. Дверь не отпиралась. Ему стало досадно, и он стал барабанить
в запертую дверь ногой и шашкой. За дверью послышались шаги, и Вавило, крепостной дворовый
человек Полторацкого, откинул крючок.
— Элдар, — прошептал Хаджи-Мурат, и Элдар, услыхав свое имя и, главное, голос своего мюршида, вскочил на сильные ноги, оправляя папаху. Хаджи-Мурат надел оружие на бурку. Элдар сделал то же. И оба молча вышли из сакли под навес. Черноглазый мальчик подвел лошадей. На стук копыт по убитой дороге улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли, и, стуча деревянными башмаками, пробежал какой-то
человек в гору к мечети.
Ехавшие сзади скакали и скоро догнали Хаджи-Мурата. Их было
человек двадцать верховых. Это были жители аула, решившие задержать Хаджи-Мурата или по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид, что они хотят задержать его. Когда они приблизились настолько, что стали видны
в темноте, Хаджи-Мурат остановился, бросив поводья, и, привычным движением левой руки отстегнув чехол винтовки, правой рукой вынул ее. Элдар сделал то же.
Проехав шагов сто, Хаджи-Мурат увидал сквозь стволы деревьев костер, тени
людей, сидевших у огня, и до половины освещенную огнем стреноженную лошадь
в седле.
Впереди всех ехал на белогривом коне,
в белой черкеске,
в чалме на папахе и
в отделанном золотом оружии
человек внушительного вида.
Только одно было
в нем особенное: это были его широко расставленные глаза, которые внимательно, проницательно и спокойно смотрели
в глаза другим
людям.
Особенно же выделялись из свиты два
человека: один — молодой, тонкий, как женщина,
в поясе и широкий
в плечах, с чуть пробивающейся русой бородкой, красавец с бараньими глазами, — это был Элдар, и другой, кривой на один глаз, без бровей и без ресниц, с рыжей подстриженной бородой и шрамом через нос и лицо, — чеченец Гамзало.
Написав донесение начальнику левого фланга, генералу Козловскому,
в Грозную, и письмо отцу, Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за то, что навязал ей чужого, страшного
человека, с которым надо было обходиться так, чтобы и не обидеть и не слишком приласкать.
Элдар донес, что лошади
в княжеской конюшне,
людей поместили
в сарае, оружие оставили при них и переводчик угащивает их едою и чаем.
Смерть Авдеева
в реляции, которая была послана
в Тифлис, описывалась следующим образом: «23 ноября две роты Куринского полка выступили из крепости для рубки леса.
В середине дня значительное скопище горцев внезапно атаковало рубщиков. Цепь начала отступать, и
в это время вторая рота ударила
в штыки и опрокинула горцев.
В деле легко ранены два рядовых и убит один. Горцы же потеряли около ста
человек убитыми и ранеными».
Старуха, получив это известие, повыла, покуда было время, а потом взялась за работу.
В первое же воскресенье она пошла
в церковь и раздала кусочки просвирок «добрым
людям для поминания раба божия Петра».
Солдатка Аксинья тоже повыла, узнав о смерти «любимого мужа, с которым» она «пожила только один годочек». Она жалела и мужа и всю свою погубленную жизнь. И
в своем вытье поминала «и русые кудри Петра Михайловича, и его любовь, и свое горькое житье с сиротой Ванькой» и горько упрекала «Петрушу за то, что он пожалел брата, а не пожалел ее горькую, по чужим
людям скитальщицу».
Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный
в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников
человек редкого
в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый
в обращении с низшими и тонкий придворный
в отношениях с высшими.
Когда он вошел
в гостиную, приглашенные к столу,
человек тридцать, сидевшие около княгини Елизаветы Ксаверьевны и стоявшие группами у окон, встали, повернулись лицом к вошедшему.
— Знаю, знаю, — сказал Воронцов (хотя он если и знал, то давно забыл все это). — Знаю, — сказал он, садясь и указывая Хаджи-Мурату на тахту, стоявшую у стены. Но Хаджи-Мурат не сел, пожав сильными плечами
в знак того, что он не решается сидеть
в присутствии такого важного
человека.
Оставшись один, Лорис-Меликов записал
в своей книжечке самое главное из того, что рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис-Меликов услыхал оживленные голоса по-татарски быстро говоривших о чем-то
людей. Он догадался, что это были мюриды Хаджи-Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
— А выиграл, — быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку
людей, русских денщиков и армян, игравших
в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же понял,
в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него
в кармане, вошел
в круг и сказал, что держит на все.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили.
В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока
человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
Десять дней, которые Хаджи-Мурат провел здесь, он, впрочем, жил
в одном доме с подполковником князем Тархановым, начальником Шушинского уезда, находящимся здесь по делам службы; это истинно достойный
человек, и я ему вполне доверяю.
Но план этот не удался Чернышеву только потому, что
в это утро 1 января Николай был особенно не
в духе и не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия; тем более он не был склонен принять предложение Чернышева, которого он только терпел, считая его пока незаменимым
человеком, но, зная его старания погубить
в процессе декабристов Захара Чернышева и попытку завладеть его состоянием, считал большим подлецом.
О том, что распутство женатого
человека было не хорошо, ему и не приходило
в голову, и он очень удивился бы, если бы кто-нибудь осудил его за это.
— Видно, у нас
в России один только честный
человек, — сказал он.
Чернышев тотчас же понял, что этот единственный честный
человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.
Дело состояло
в том, что молодой
человек, два раза не выдержавший экзамен, держал третий раз, и когда экзаменатор опять не пропустил его, болезненно-нервный студент, видя
в этом несправедливость, схватил со стола перочинный ножик и
в каком-то припадке исступления бросился на профессора и нанес ему несколько ничтожных ран.
Бибиков понимал всю жестокость распоряжения об униатах и всю несправедливость перевода государственных, то есть единственных
в то время свободных
людей,
в удельные, то есть
в крепостные царской фамилии.
Отпустив Бибикова, Николай с сознанием хорошо исполненного долга потянулся, взглянул на часы и пошел одеваться для выхода. Надев на себя мундир с эполетами, орденами и лентой, он вышел
в приемные залы, где более ста
человек мужчин
в мундирах и женщин
в вырезных нарядных платьях, расставленные все по определенным местам, с трепетом ожидали его выхода.
— La Pologne et le Caucase, се sont les deux cautères de la Russie, — сказал Ливен. — Il nous faut cent mille hommes à peu près dans chacun de ces deux pays. [ — Польша и Кавказ — это две болячки России. Нам нужно по крайней мере сто тысяч
человек в каждой из этих стран (франц.).]
Впереди десятков двух казаков ехали два
человека: один —
в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой — офицер русской службы, черный, горбоносый,
в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии.
— А это кто же? — спросил Бутлер, ближе подходя к офицеру и указывая глазами на
человека в чалме.
Сидя
в вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга
людей, он страстно завидовал теперь тем
людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели «Ля илляха иль алла».
В числе всякого рода событий — об убийствах по кровомщению, о покражах скота, об обвиненных
в несоблюдении предписаний тариката: курении табаку, питии вина, — Джемал-Эдин сообщил о том, что Хаджи-Мурат высылал
людей для того, чтобы вывести к русским его семью, но что это было обнаружено, и семья привезена
в Ведено, где и находится под стражей, ожидая решения имама.
Шесть
человек, составляющие совет его, старики с седыми, серыми и рыжими бородами,
в чалмах и без чалм,
в высоких папахах и новых бешметах и черкесках, подпоясанные ремнями с кинжалами, встали ему навстречу.
Дела обвиняемых
в преступлениях лиц решали по шариату: двух
людей приговорили за воровство к отрублению руки, одного к отрублению головы за убийство, троих помиловали. Потом приступили к главному делу: к обдумыванию мер против перехода чеченцев к русским. Для противодействия этим переходам Джемал-Эдином было составлено следующее провозглашение...
Средство к этому было или то, чтобы подослать
в Тифлис такого
человека, который бы убил его там, или вызвать его сюда и здесь покончить с ним.
Тогда Хаджи-Мурат стал просить Воронцова разрешить ему съездить на время и пожить
в Нухе, небольшом городке Закавказья, где он полагал, что ему удобнее будет вести переговоры с Шамилем и с преданными ему
людьми о своей семье.
Для Воронцова, для петербургских властей, так же как и для большинства русских
людей, знавших историю Хаджи-Мурата, история эта представлялась или счастливым оборотом
в кавказской войне, или просто интересным случаем; для Хаджи-Мурата же это был, особенно
в последнее время, страшный поворот
в его жизни.
Последний лазутчик, который был у него
в Нухе, сообщил ему, что преданные ему аварцы собираются похитить его семью и выйти вместе с семьею к русским, но
людей, готовых на это, слишком мало, и что они не решаются сделать этого
в месте заключения семьи,
в Ведено, но сделают это только
в том случае, если семью переведут из Ведено
в другое место.
И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у
людей и потом вернулся
в свои горы к своим. Он вернулся, но
в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
Казаков всех
в Нухе была полусотня, из которой разобраны были по начальству
человек десять, остальных же, если их посылать, как было приказано, по десять
человек, приходилось бы наряжать через день.
И потому
в первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пять
человек, прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, но 25 апреля Хаджи-Мурат выехал на прогулку со всеми пятью.
Тревога дана была везде, и не только все бывшие
в наличности казаки были посланы за бежавшими, но собраны были и все, каких можно было собрать, милиционеры из мирных аулов. Объявлено было тысячу рублей награды тому, кто привезет живого или мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа после того, как Хаджи-Мурат с товарищами ускакали от казаков, больше двухсот
человек конных скакали за приставом отыскивать и ловить бежавших.
Въехав
в кусты, Хаджи-Мурат и его нукеры слезли с лошадей и, стреножив их, пустили кормиться, сами же поели взятого с собой хлеба и сыра. Молодой месяц, светивший сначала, зашел за горы, и ночь была темная. Соловьев
в Нухе было особенно много. Два было и
в этих кустах. Пока Хаджи-Мурат с своими
людьми шумел, въезжая
в кусты, соловьи замолкли. Но когда затихли
люди, они опять защелкали, перекликаясь. Хаджи-Мурат, прислушиваясь к звукам ночи, невольно слушал их.
—
В шашки, ребята! — крикнул Гаджи-Ага, выхватив свою, и послышались сотни голосов
людей, с визгом бросившихся
в кусты.
Он собрал последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета
в подбегавшего
человека и попал
в него.
И Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотники над убитым зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его
людей (Ханефи, Курбана и Гамзалу связали) и,
в пороховом дыму стоявшие
в кустах, весело разговаривая, торжествовали свою победу.