После графини Лидии Ивановны приехала приятельница,
жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде
жены директора, у которой были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Советник отвечал ему: «„Тысячи“; например, автор прямо говорит, что у
жены директора гимназии бальное платье брусничного цвета, — ну разве не так?» Это дошло до директорши, та взбесилась, да не на меня, а на советника.
Жена директора банка тяжко стонала по ночам от ревматизма. Лица у всех были бело-серые, платья грязные, живые от вшей. Голод, бессветие, дурной воздух. В душах неизбывно жили ужас и отчаяние.
Литературу в казанском монде представляла собою одна только М.Ф.Ростовская (по казанскому произношению Растовская), сестра Львова, автора „Боже, царя храни“, и другого генерала, бывшего тогда в Казани начальником жандармского округа. Вся ее известность основывалась на каких-то повестушках, которыми никто из нас не интересовался. По положению она была только
жена директора первой гимназии (где когда-то учился Державин); ее муж принадлежал к „обществу“, да и по братьям она была из петербургского света.
Неточные совпадения
К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали: старая кузина Алексея Александровича,
директор департамента с
женой и один молодой человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службе.
Посылаю тебе все письма Дороховой, чтобы ты с
женой их прочел, сообщив нашим и моему старому
директору [Энгельгардту].
Много мы спорили; для меня оставалось неразрешенною загадкой, почему все внимания
директора и
жены его отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его
директору; тот —
жене;
жена велела выгнать Павла из гимназии.
Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос:
— Да, вот
жена моя, — отвечал Калинович, показывая
директору на проходившую с другой дамой Полину, которая, при всей неправильности стана, сумела поклониться свысока, а
директор, в свою очередь, отдавая поклон, заметно устремил взор на огромные брильянты Полины, чего Калинович при этом знакомстве и желал.