Неточные совпадения
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время,
как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время,
как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!»,
еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только
еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
Еще очень хотелось ему поцеловать образок Митрофания, благословение покойницы матушки, и в который он имел особенную веру, но так
как он стыдился сделать это при Никите, то выпустил образа из сюртука так, чтобы мог их достать, не расстегиваясь, на улице.
— Чего спать? — проворчал Никита: — день деньской бегаешь
как собака: умаешься небось, — а тут не засни
еще.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце,
как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те
какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе:
как ее мужа убили
еще в первую бандировку и
как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
— Да уж ежели бы
еще этого не было, — сказал всем недовольный, старый подполковник, — просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то… видеть,
как каждый день бьют, бьют — и всё нет конца, ежели при этом бы жить в грязи и не было удобств.
Калугина
еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию и прелесть риска; капитан же уж прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды и репутацию и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него силу, и он смотрел на дело иначе: исполнял в точности свою обязанность, но, хорошо понимая,
как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания на бастьоне, уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры и вылезали на банкеты, казался в десять раз храбрее капитана.
—
Как не будет? напротив, генерал сейчас опять пошел на вышку.
Еще полк пришел. Да вот она, слышите? опять пошла ружейная. Вы не ходите. Зачем вам? — прибавил офицер, заметив движение, которое сделал Калугин.
— Ах,
как же вы это, Михал Иванович, — сказал Михайлов сердито: —
как же бросить, ежели он жив; да и убит, так всё-таки тело надо было взять, —
как хотите, ведь он ординарец генерала и
еще жив, может.
— Неужели продолжается
еще перемирие? — сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски и тем говоря —
как это показалось штабс-капитану — что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?.. И с этим адъютанты отошли от него.
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был на перемирьи и говорил с французскими офицерами, как-будто бы один французский офицер сказал ему: «S’il n’avait pas fait clair encore pendant une demi heure, les embuscades auraient été reprises», [Если бы
еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты,] и
как он отвечал ему: «Monsieur! Je ne dit pas non, pour ne pas vous donner un dementi», [Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить,] и
как это хорошо он сказал и т. д.
—
Как же! очень буду слушать, что Москва [Во многих армейских полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют солдата Москва или
еще присяга.] болтает! — пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта раненых и словами солдата, значение которых невольно усиливалось и подтверждалось звуками бомбардированья.
— Вот этого-то мы и боимся. Можете себе представить, что мы,
как купили лошадь и обзавелись всем нужным — кофейник спиртовой и
еще разные мелочи необходимые, — у нас денег совсем не осталось, — сказал он тихим голосом и оглядываясь на своего товарища, — так что ежели ехать назад, мы уж и не знаем,
как быть.
Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и
как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это
еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у них одних офицеров 17 человек выбыло.
Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь
еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности,
каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.
— А главное, знаешь ли что, брат, — сказал меньшой, улыбаясь и краснея,
как будто сбирался сказать что-нибудь очень стыдное: — всё это пустяки; главное, я затем просил, что всё-таки как-то совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество. Да и с тобой мне хотелось быть, — прибавил он
еще застенчивее.
— А вот
еще что скажи:
как ты думаешь, возьмут Севастополь? Я думаю, что ни за что не возьмут.
— Разумеется, больно, — сердито сказал он. — Оставьте! мне хорошо, — и пальцы в чулке зашевелились
еще быстрее. — Здравствуйте!
Как вас зовут, извините, — сказал он, обращаясь к Козельцову. — Ах, да, виноват, тут всё забудешь, — сказал он, когда тот сказал ему свою фамилию. — Ведь мы с тобой вместе жили, — прибавил он, без всякого выражения удовольствия, вопросительно глядя на Володю.
Братья
еще на Северной решили итти вместе на 5 бастион; но, выходя из Николаевской батареи, они
как будто условились не подвергаться напрасно опасности и итти каждому порознь.
— Да, — сказал он, останавливаясь против фельдфебеля, — ящичным надо будет с завтрашнего дня
еще по гарнцу прибавить, а то они у нас худы.
Как ты думаешь?
— Что ж, прибавить можно, ваше высокоблагородие! Теперь всё подешевле овес стал, — отвечал фельдфебель, шевеля пальцы на руках, которые он держал по швам, но которые очевидно любили жестом помогать разговору. — А
еще фуражир наш Франщук вчера мне из обоза записку прислал, ваше высокоблагородие, что осей непременно нам нужно будет там купить — говорят, дешевы, — так
как изволите приказать?
— Прапорщика-с? — сказал фельдфебель,
еще больше смущая Володю беглым, брошенным на него взглядом, выражавшим
как будто вопрос: «ну что это за прапорщик, и стоит ли его помещать куда-нибудь?» — Да вот-с внизу, ваше высокоблагородие, у штабс-капитана могут поместиться их благородие, — продолжал он, подумав немного: — теперь штабс-капитан на баксионе, так ихняя койка пустая остается.
Он стал на колени, перекрестился и сложил руки так,
как его в детстве
еще учили молиться.
— Что, Дмитрий Гаврилыч, — сказал он, потрясая капитана за коленки, —
как поживаете, батюшка. Что ваше представленье молчит
еще?
Но на настоящем ужасном положении Севастополя разговор не останавливался,
как будто каждый слишком много думал об этом предмете, чтоб
еще говорить о нем.
Володя тотчас же принялся за дело, и к удивлению и радости своей, заметил, что хотя чувство страха опасности и
еще более того, что он будет трусом, беспокоили его
еще немного, но далеко не в той степени, в
какой это было накануне.
Не буду рассказывать, сколько
еще ужасов, опасностей и разочарований испытал наш герой в этот вечер:
как вместо такой стрельбы, которую он видел на Волковом поле, при всех условиях точности и порядка, которые он надеялся найти здесь, он нашел 2 разбитые мортирки без прицелов, из которых одна была смята ядром в дуле, а другая стояла на щепках разбитой платформы;
как он не мог до утра добиться рабочих, чтоб починить платформу;
как ни один заряд не был того веса, который означен был в Руководстве,
как ранили 2 солдат его команды, и
как 20 раз он был на волоске от смерти.
По счастию, в помощь ему назначен был огромного роста комендор, моряк, с начала осады бывший при мортирах и убедивший его в возможности
еще действовать из них, с фонарем водивший его ночью по всему бастиону, точно
как по своему огороду, и обещавший к завтраму всё устроить.
— Ну полноте, не ходите,
как можно! — заговорил он слезливо-убедительным тоном: — ведь вы
еще не знаете; там беспрестанно падают ядра; лучше здесь…
— А что,
как еще постоим здесь сколько-нибудь, — говорил один из них, — так по замиреньи всем в отставку срок выйдет.
— Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется?
Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а,
как Бог свят, велит амператор — и отберут. Разве наши так оставят ему?
Как же! Hа вот тебе голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок на кургане поставил, а в город не суется. Погоди,
еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь к французам.