Для того, чтобы людям выйти из той грязи греха, разврата и бедственной жизни, в которой они живут теперь, нужно одно: нужна такая вера, в которой люди не жили бы, как теперь, каждый для себя, а жили бы все
общей жизнью, признавали бы все один закон и одну цель. Только тогда могли бы люди, повторяя слова молитвы господней: «Да приидет царство твое на земле, как на небе», надеяться на то, что царство божие точно придет на землю.
Равенство это — признание за всеми людьми мира одинаковых прав на пользование естественными благами мира, одинаковых прав на блага, происходящие от
общей жизни, и одинаковых прав на уважение личности человека.
Устройство
общей жизни людей посредством законов, поддерживаемых насилием, без внутреннего совершенствования, это всё равно что перекладывание без извести из неотесанных камней на новый лад разваливающееся здание. Как ни клади, всё не будет толка, и здание всё будет разваливаться.
Неточные совпадения
Если человек живет только телесной
жизнью, он всё равно, что запирает сам себя в тюрьму. Только
жизнь для души отворяет дверь тюрьмы и выводит человека в радостную и свободную
жизнь,
общую со всеми.
Как есть суеверия ложных богов, пророчеств, обрядовых средств угождения богу и спасения своей души, так есть
общее суеверие людей о том, что одни люди могут посредством насилия заставить других людей жить доброй
жизнью.
«Да, это было бы так, если бы все люди разом поняли, что всё это дурно и не нужно нам», — говорят люди, рассуждая о зле
жизни людской. «Положим, один человек отстанет от зла, откажется от участия в нем, — что же это сделает для
общего дела, для
жизни людей? Изменение
жизни людской делается всем обществом, а не одиночными людьми».
Сознание своего назначения, включающее в себя закон самоотречения, не имеет ничего
общего с наслаждением
жизнью.
Жизнь не имеет ничего
общего со смертью. Поэтому-то, вероятно, всегда и возрождается в нас нелепая надежда, затемняющая разум и заставляющая сомневаться в верности нашего знания о неизбежности смерти. Телесная
жизнь стремится упорствовать в бытии. Она повторяет, как попугай в басне, даже в минуту, когда его душат: «Это, это ничего!»
Жизнь моя — не моя, и потому и целью ее не может быть только мое благо: целью ее может быть только то, чего хочет тот, кто послал меня в
жизнь. Хочет же он любви всех ко всем, того самого, в чем и мое и
общее благо.
Гнет позитивизма и теории социальной среды, давящий кошмар необходимости, бессмысленное подчинение личности целям рода, насилие и надругательство над вечными упованиями индивидуальности во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда устроения
общей жизни перед лицом смерти и тления каждого человека, всего человечества и всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения человечества и в верховное могущество науки — все это было ложным, давящим живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным универсализмом.
Горлинки понимаются, вьют, или, лучше сказать, устроивают, гнезда, несут яйца, выводят детей и выкармливают их точно так же, как витютины и клинтухи; я не замечал в их нравах ни малейшего отступления от
общей жизни голубиных пород и потому не стану повторять одного и того же.
Напротив того, в себе самом начинаешь сознавать какую-то особенную чуткость и восприимчивость, начинаешь смутно понимать эту
общую жизнь природы, от которой так давно уж отвык…
Неточные совпадения
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в
общее впечатление радостного чувства
жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
Проживя бо̀льшую часть
жизни в деревне и в близких сношениях с народом, Левин всегда в рабочую пору чувствовал, что это
общее народное возбуждение сообщается и ему.
Гостиница эта уже пришла в это состояние; и солдат в грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в грязном фраке, и
общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их молодой
жизни самое тяжелое чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожидало их.
Левин часто любовался на эту
жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этою
жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную
жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и
общую прелестную
жизнь.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего
общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.